— Отставить! — остановил их Мирон. — Оттуда ему не удрать!

Только покачнулись круги на воде и пошли все шире и шире — до противоположного берега. И вскоре исчезли, растаяли, расплылись. А река пенилась, бурлила, яростно вырывалась из тесных берегов на вольные просторы.

Мирон, улучив минуту, тихо сказал бойцам:

— Давайте условимся раз навсегда: никогда не превращайте такие дела в забавы!

Дубков пытался возразить:

— Да ведь ему, дядька Мирон, не подберешь такой кары на свете, чтобы заплатить за все. Его бы резать на куски да собственным мясом кормить его, гада!

— Разве мы фашисты?

— Конечно, нет,!

— А если нет, то о чем же говорить? Врага надо уничтожать, к уничтожайте его. Иначе он вас уничтожит. Но при этом не забывайте, что вы советские люди. Фашисты бесятся от своей слабости, от неуверенности в исходе дела, которое они затеяли. Они становятся бешеными зверями, людоедами, потому что чувствуют свою близкую гибель. А нам нечего бояться. И сила у нас есть, и правда за нами! И каждый из нас знает, за что мы воюем. Мы защищаем свои дома, семьи, землю нашу, свободу нашу. Никого мы не собирались уничтожать. Мы никогда не собирались и не собираемся отнимать у других землю, добро… Так зачем же нам терять равновесие, унижать себя мелкой, недостойной нас местью?..

— Это правильно, дядька Мирон, но когда этот гад людей наших сжигает живьем, так не могу я стерпеть, чтобы не дать ему по затылку… А разве лютость моя в том, что я его присягать заставил?

— Ладно, оставим это! Есть о чем говорить! Давайте лучше займемся другими делами.

Не спеша люди направились вглубь леса.

Когда немцы подошли к самому городку, наступило для Слимака неспокойное время. Он все пререкался с женой, со дня на день откладывая отъезд. Уже вещи были погружены на воз и кое-что из добра отдано на сохранение надежным людям. Сколько раз уж выгонял он кабанчика из хлева, чтобы заблаговременно освежевать его, но суровая хозяйка снова загоняла кабанчика в хлев, запирала ворота и решительно извещала:

— Хочешь ехать — поезжай, очертя голову! А мне ехать незачем!

— Да пойми же ты, что начальник я!

— Не очень страшный ты начальник для немцев, очень ты им нужен!

— Я же когда-то был кандидатом партии… Тебе же известно, как немцы относятся к коммунистам. Они убивают их…

— Народ хорошо знает, какой ты коммунист. Месяца три-четыре в кандидатах проходил и выгнали… Невелика польза была с твоего кандидатства. Только надеялась зря, что тебя большим начальником в милиции сделают! А как был остолопом, так и остался.

Слимак колебался, думал, втайне соглашался с доводами жены… «И взаправду, имеет баба резон, на что я, помело такое, сдался кому?» Но животный страх овладевал душой Слимака, когда он думал о возможной расправе немцев. «Очень они станут разбираться, каким я коммунистом был!»

Когда артиллерийская канонада загремела под самым городком, набралась страха и жена Слимака, далее поддалась на уговоры, и они выехали со своим возом на улицу. Доехали почти до самой реки, но на переправу опоздали. Немцы были уже на берегу против взорванного моста.

У Слимака даже от сердца отлегло: должно быть, так суждено — не уезжать. А может, оно и к лучшему. Робко озираясь по сторонам, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых, вернулся он к небольшому домику, в котором жил. С явным удовольствием Слимак разгружал воз, вносил ящики, чемоданы в дом, раскладывал вещи на старые места.

Тем временем у реки вновь поднялась стрельба. От орудийной канонады дрожали стены. Кое-где с потолка сорвалась штукатурка, рассыпалась по полу, припудрила его. Сердце Слимака сжалось в ноющий комок, и сам он весь ссутулился, испуганно глядя в окно.

Все же скверно без обычных занятий, служебных обязанностей. Так все было ясно и понятно в его работе, во всей жизни.

…И вот сидел Слимак, не зная, что предпринять, за что ухватиться. Сидел и носа не высовывал из дома. Все боялся. Недели две уже прошло с того дня, как появились в городе немцы. Жена приносила с базара страшные слухи: того расстреляли, того повесили… И если Слимака это угнетало и пугало, то почтенная Тамара Патеевна, его супруга, относилась к этим событиям довольно равнодушно:

— Напрасно не наказывают! Порядок же должен быть! — И уже совсем весело добавляла: — Говорят, при немцах торговать можно. Уже некоторые люди магазины открыли. Вот это порядок!

Она даже делилась с мужем своими мыслями, своими планами: не завести ли ей палатку на рынке, а то, может, чайную или пивную открыть.

— Делай уж как знаешь.

— Как это? Ты муж у меня или кто? При той власти неизвестно кем был, не начальник, а затычка какая-то… и теперь от тебя толку не добьешься!

Слимак молча переживал, покуривал. И не столько немцев, сколько своих людей опасался. Знал, хотя и не в точности, что остались в городке люди умышленно, чтобы немцу досаждать. Вот узнают эти люди о том, что и он, Слимак, остался здесь, начнут его еще подбивать на какое-нибудь дело. От одной этой мысли его пробирал мороз по коже.

Но миновала еще неделя, никто не трогал Слимака. А тут новый приказ издали немцы: кто где ни служил, был он в партии или не был, не должен бояться, ничего ему за это не будет, только обязан зарегистрироваться и заняться добросовестным трудом. А тому, кто не зарегистрируется, будет очень плохо, его и за бандита могут принять, за подпольщика-коммуниста. А наказание таким — самое суровое: смертная казнь, расстрел или виселица.

Даже исхудал Слимак. Все думал, как ему быть, как отнестись к новой власти. Регистрация нависла тяжелой угрозой. Советовался с женой. Узнал от нее, кто теперь начальствует в городе, кто полицией командует, И принесла облегчение весть, что начальником полиции немцы назначили Клопикова, служащего из утильсырья — «вот хитрая бестик, такой тихоней прикидывался, прибеднялся». Все же свой человек. Когда-то Слимак оказал ему кое-какие услуги. Не должен человек подвести в таком случае.

Подумал, подумал и, чтобы разделаться сразу со всеми своими страхами, пошел в полицию, к самому Клопикову. Тот принял его милостиво, даже сесть попросил:

— Вот уж не думал, не гадал встретить вас, господин Слимак.

Слимаку словно елеем душу смазали. Не все уж так страшно, как мерещилось.

— А я думал, что вы уже где-нибудь в Москве или за Москвой… Оказывается, тут живете и голоса вашего не слыхать… Не партизанщиной ли занялись, господин Слимак, не умышленно ли оставили вас здесь?

— Что вы, что вы, Орест Адамович? — отравляясь в полицию, он заранее разузнал имя, отчество начальника. — Какой из меня партизан? Я и на бывшей своей службе, когда в милиции орсом заведывал, никогда за наган не брался. Тихий я человек, незаметный. Мне бы только день прожить, и слава богу! Я закону всегда подчиняюсь. Раз обязаны регистрироваться, значит и выполняю.

— Это хорошо, господин Слимак. Похвально даже, скажу. Кто-кто, а вы должны пример показывать: вот был коммунистом и регистрируюсь.

— Кандидатом, Орест Адамович, кандидатом, а коммунистом не был. И в кандидаты по недоразумению попал. А из кандидатов, как вам известно, я вышел давно. Вот мои документы.

— Что кандидат, что член партии, — все едино, разницы тут особой не видим. И не вышли вы из кандидатов, а выгнали вас, господин Слимак. Тут разницу надо понимать. Хотя и беспартийный я, но дело это самое во как понимаю, очень даже про-сто-с! — И тут Клопиков так строго посмотрел на Слимака, что у того от страха дыханье сперло, он даже привстал, побледнел весь.

— Сидите, сидите! Как-никак мы немного знакомы, опять же, можно сказать, бывшие соседи, жильцы. Ну, я маленьким человеком был, а вы такой пост занимали когда-то в милиции!

— Что вы, Орест Адамович, какой пост? Я только милицейскими огородами заведовал.

— А этого уж не говорите! Конечно, начальник при полной форме. С наганом, можно сказать…

— Боже мой, когда это было? Несколько лет прошло с тех пор. Сколько служб я сменял. И в военторге был — прогнали. На нефтебазе был — вытурили. Вот уже несколько лет работаю в промысловой кооперации агентом по сбыту, как вам известно.