— Ну, ладно, ладно… Работайте… А партизан бояться нечего, мы наведем порядок!

— Да мы не боимся, господин офицер, но жизни лишиться кому охота! Они шутить с нами не любят…

— Ничего, ничего! Бояться нечего, — обнадеживающе говорил Вейс, а сам с еле прикрытой тревогой беспокойно поглядывал на окрестные леса, со всех сторон обступавшие небольшое поле и ближайшую деревню.

— Знаете что, лейтенант, — обратился он к Коху. — Вы езжайте в моей машине, а я сам поведу колонну, поеду в передней танкетке.

— Ну, работайте! — он приветливо помахал рукой группе женщин и девушек, которые уже немного осмелели после неожиданного появления немцев и теперь с любопытством разглядывали долговязого офицера, который так ласково беседовал с Сымоном.

Вскоре немецкая колонна, не останавливаясь в деревне, запылила дальше по проселку и скрылась за опушкой леса. Сымон подал команду:

— Хватит! Аида по хатам!

Девушки указали ему на несколько могил, еще не приведенных в порядок, но Сымон решительно остановил их:

— Чорт их не возьмет, и так погниют!

Люди веселой гурьбой пошли по дороге в деревню. Кое-кто знал о секрете кладбища, некоторые догадывались. Но говорить об этом никто не считал нужным.

Позади шли Сымон и Канапелька, который тоже принимал участие в этих делах. Тут же был вертлявый Пилипчик. Любопытство не давало ему покоя. Он держался, сколько мог, наконец, не вытерпел и спросил с отчаянием в голосе:

— Дядька Сымон!

— Что тебе?

— А не погниет оно, жито?

— Где погниет?

— Да в яме той, на которой мы полковничий крест поставили?

Канапелька намеревался схватить племянника за ухо, но тот ловко увернулся. Остап только прикрикнул на него, оглянувшись, нет ли кого-нибудь поблизости:

— Я тебе уши отдеру, если ты пикнешь где хотя бы слово!

— Дядечка, я же ничего не слыхал, ничего не знаю.

— Я вот тебе дам не знаю! Вот уродилось дитятко, всюду свой нос сует!

Но немного погодя сказал Пилипчику уже более миролюбиво:

— Садись на коня да подавайся лесом на Старые Выжары, предупредишь там… что немцы поехали…

— Хорошо, дядечка, я — сейчас!

Пилипчик сразу же исчез, словно его и не было.

— Проворный у тебя малыш, сметливый!

— Да уж слишком, Сымон. Подчас раньше тебя самого что-нибудь заметит…

Остап Канапелька надолго задержался у Сымона. Было у него неотложное дело. Предстояло перевезти из города некоторые грузы, для этого требовались подводы и надежные люди. Все это надо было организовать так, чтобы не вызвать подозрений у немцев. Условились начать в тот день, когда первомайцы повезут на сдачу солому, на которую был получен наряд.

Перевалило уже за полночь, когда Остап подъехал к своей хате в лесу. Ночь была холодная, ядреная, как всегда после жатвы. Каждый звук, каждый треск веточки под ногами гулко отдавался в сторожкой темени ночи. Остап останавливался на минуту, чутко вслушивался в шорохи ночного леса. Неосторожные в ночи шуршали осины, доносился успокаивающий шелест берез, тихо перешептывались темные громады дубов. Под тускло мерцающими звездами еле видны были острые вершины елей, зеленым серебром отсвечивали верхушки стройных сосен.

Канапелька вышел уже на взгорье, крутое и голое, точно лысина, когда увидел зарево. Было оно на западе, за рекой. Бледные отсветы пугливо заметались по верхушкам деревьев, все больше и больше наливаясь густым багрянцем. Зарево явно разрасталось, и хотя за последнее время было много пожаров и были они не в диковинку людям, но сердце Остапа всегда начинало глухо щемить, когда по ночам вздымались эти багровые сполохи в небе.

Он постоял несколько минут, глядя на зарево, пока над лесом не прорвались светлые и яркие в темени ночи языки пламени.

— Опять где-то горит колхозное добро! Должно быть, в «Ленинском пути»… Придется завтра разузнать…

На дворе Остапа было тихо и глухо, как всегда. Чуткий Цюлик, услыхав знакомые шаги, нехотя тявкнул несколько раз, приветствуя хозяина, и снова умолк.

В хате давно спали. Осторожно, чтобы не разбудить Надю и Пилипчика, Остап начал устраиваться на ночь.

Сипаку часто не спалось. Так досаждали все эти заботы, неприятности, грызня с людьми, что сон не приходил, и Сипак часами ворочался на жестком сеннике, от нечего делать перебирал в мыслях разную разность. Не так представлял он себе свое нынешнее житье, когда решил, как он сказал Силивону, кончать советскую власть. И нечего было кончать тут, и советская власть была сейчас как будто далеко от него, но покоя он не обрел. Все больше неприятности. Комендант вечно недоволен, люди смотрят исподлобья. Кажись, дал бы им волю, так живого стерли бы в порошок. В деревне вроде все люди наперечет, но Сипак явно чувствовал, что где-то здесь, близко, ходят и те, о которых каждая живая душа в деревне говорит, что они будто бы ушли с большевиками, с Красной Армией. Кто же тогда убил двух полицаев, кто среди белого дня застрелил немецкого мотоциклиста, которого послали из деревни в город? Как в воду канул, и следа не осталось ни от немца, ни от его машины. Сипак и деревню эту давно оставил бы, если бы не чувствовал за своей спиной немецкой винтовки. В деревне жило десятка два немцев да пяток полицаев, которые охраняли склад зерна и помогали гитлеровцам вести заготовки.

В темные ночи Сипаку было очень не по себе, хотя рядом с ним в домике колхозного правления жили и полицаи. Порой, чтобы избавиться от мучительной бессонницы в такие ночи, Сипак выходил на улицу, долго бродил около дома, прислушиваясь к голосам ночной деревни. Когда было темнее, совершал прогулки по улице, осторожно пробираясь у заборов, беззвучно ступая мягкими сапогами, сутулясь, съеживаясь всем своим кошачьим телом.

Вот и сегодня, держа наготове револьвер, Сипак вышел на улицу, крадучись направился к площади, где стоял хлебный склад, куда ссыпали обмолоченное в деревне зерно. Туда же привезли и рожь из соседних деревень. Сипаку там послышались какие-то подозрительные звуки, и он пересек улицу напрямик, чтобы незамеченным в темноте ночи проверить, как несут службу его полицаи. И только подошел он под старые вербы, как заметил тень, мелькнувшую под деревьями. Затем она метнулась через забор. Сипак бросился вслед. Он уже видел человеческую фигуру, которая торопливо бежала по грядкам. Отчетливо виднелась ноша на спине бегущего. Это был обыкновенный мешок, видно тяжелый, так как человек трудно дышал и низко наклонялся.

«Что бы это могло быть? — мелькнула тревожная мысль. — Поймать, обязательно поймать…» — и Сипак крикнул не своим голосом:

— Стой! Стой, тебе говорю!

Но человек бежал без оглядки.

Тогда Сипак вскинул пистолет и, целясь в еле заметное белое пятно, удалявшееся все больше и больше, выстрелил несколько раз подряд. Он заметил только, как белое пятно пропало, слышно было, как что-то шлепнулось оземь. Но по треску забора, по шороху кустов, росших в саду за огородами, Сипак понял, что человек убегает. Он еще несколько раз выстрелил, но, видно, без особых результатов. И тотчас же поднялась стрельба около школы, где помещалась местная комендатуру. Уже бежали оттуда встревоженные немцы. Им откликнулся Сипак, позвал к себе. Они тщательно осмотрели огород, по которому гнался Сипак за невидимым человеком, нашли обыкновенный мешок, наполовину наполненный рожью. Человек, очевидно, бросил его, убегая. Сипак сразу догадался, откуда эта рожь, и только собрался вместе с немцами отправиться к складу зерна, как густая темень ночи начала внезапно сереть, словно перед рассветом. А через какую-нибудь минуту из темноты отчетливо выступили контуры колхозных хат, по улице потянулись длинные тени от высоких берез и кленов, а деревья будто трепетали в суетливых бликах света, становившегося все ярче и ярче. Сразу же запахло прогорклым дымом, словно где-то горела старая слежавшаяся солома.

Все бросились к большому амбару, стоявшему на небольшой площади у околицы. Соломенная кровля уже со всех сторон охватилась пламенем. Двери амбара были почему-то приотворены, полицейская охрана куда-то исчезла. На улице, около самых дверей, рассыпано зерно, виднелись следы колес, конских подков. По всему можно было заключить, что рожь выносили отсюда не только мешками, но и вывозили на подводах. Сквозь веселое потрескивание пламени, охватившего уже верхние бревна стен, слышно было доносившееся с поля тарахтенье колес. Где-то, очевидно, подгоняли коней, спешили отъехать подальше, потому что звуки, долетевшие оттуда, становились все глуше и глуше и, наконец, совсем затихли, проглоченные нарастающим гудением огня на пожаре. Соломенная крыша уже прогорела и, вздымая вихри искр, с треском провалилась, сразу осветив все засеки.