Полицаи сгоняли народ на пожар. С грохотом подъехали пожарные. Но привезенный насос оказался неисправным. Воду пришлось подносить ведрами. Люди не проявляли никакого желания тушить пожар, лениво слонялись с ведрами в руках, с лопатами, с пожарными баграми. Только один Сипак кипятился больше всех, бросался на некоторых с кулаками, с угрозами, сам хватал ведра, как угорелый, метался по пожарищу. Немцы бросились оцеплять деревню. То ли они боялись, чтобы кто-нибудь чужой не пробрался сюда во время этой суматохи, а может быть, намеревались захватить поджигателей, которые, по их мнению, должны были броситься наутек. Сипак уже охрип от крика и брани. Но это, однако, не очень мешало пожару. Амбар догорал как свечка, сильно запахло паленым хлебом. Люди, для приличия, растаскивали баграми уцелевшие головешки, тихонько перешептывались:

— Ну и слава богу, что сгорело! Лишь бы им не досталось!

С самого утра в деревне поднялась несусветная кутерьма. Людей сгоняли на площадь. В хату к Силивону Лагуцьке вскочил сам Сипак с двумя полицаями. Старуха кормила Васильку.

— Где Силивон? — набросился на нее разъяренный староста. Василька испугался, заплакал, ухватился ручонками за старуху.

— Не плачь! — начала она утешать мальчика. — Это же староста наш, не бойся…

— Я тебя спрашиваю или кого другого? — и Сипак сильно рванул старуху за плечо.

Та удивленно взглянула на него, спокойно ответила:

— Откуда же я могу знать, где теперь Силивон. Вы же сами послали его вчера везти сено в город, под самый вечер послали, чего же спрашивать?

Сипак вспомнил, что он действительно послал вчера Силивона и еще нескольких на сеносдачу.

— А ты, когда спрашиваю, отвечай сразу, нечего огрызаться… — сказал он уже в несколько пониженном тоне. Потоптался немного, снова спросил: — Сын был ночью?

— Про какого это сына вы спрашиваете?

— Мы знаем про какого! Один же он у тебя.

— У меня не один, а два сына, один в Минске живет, там на фабрике где-то работает.

— Я не о нем спрашиваю, а об Андрее, председателе колхоза.

— Странный вы человек, однако, такие все вопросы задаете. Вам же известно, что он в армии.

— Мне как раз другое известно, что он по лесу шатается с бандитами.

— Вот об этом я ничего не слыхала. Еще никогда не случалось, чтобы люди из нашего рода бандитами становились.

— А я тебе говорю, что шатается… по лесам, по болотам, пеньковую петлю ищет твой выродок.

— Ну, так ищите его в лесу, что ж вы ко мне пристаете? Мне же лучше знать, где он.

— Вот именно, что лучше. И если мне не скажешь, то ответишь перед комендантом. Айда, собирайся! — грубо рванул он ее за руку.

— Постыдился бы хоть перед малым дитем собачьи повадки свои показывать…

— Не учи! Ну, давай, давай, поднимайся!

Василька залился слезами, ухватился обеими руками за шею бабушки.

— Я боюсь, бабушка, это злой дядя!

— А ты не бойся! Ты беги к соседям, беги, играй!

— Я не оставлю вас. Я не дам вас в обиду!

— Ну, хватит, бери своего щенка, пойдем!

Старуха поднялась из-за стола, посмотрела в упор в стеклянные глаза Сипака, задумчиво произнесла:

— Человече ты, человече! Не хочу язык поганить да малого вот почитаю. А то сказала б я тебе. Но что же про тебя скажешь, ведьмин ты последыш!

— Ну-ну! — вскинул руку Сипак. — Я заткну тебе глотку!

— Врешь! Не в твоих силах людское слово остановить! Народу рот не заткнешь, кишка у тебя тонка для этого!

Сипак еле сдерживал в себе жгучую злобу. Неудобно было бить старуху, на улице толпился народ, подгоняемый немцами и полицаями.

Людей собрали около комендатуры. Лысый комендант наводил порядок около школы, пискливым голосом отдавал команды солдатам.

Заметив старую Силивониху с мальчиком, которых вели Сипак и два полицая, комендант подскочил к ней, набросился, словно коршун:

— А-а! Ты есть партизан! Ты подожгла хлеб?

— Отвяжись ты, рыжая погань!

Комендант ударил ее автоматом в грудь. Старуха повалилась на землю и, разгребая руками пыль, силилась подняться с земли. Перепуганного Васильку, захлебывавшегося от крика, подхватили женщины, зажимали ладонями рот, шептали на ухо:

— Не плачь, не плачь, маленький, а то немцы убьют…

Василька судорожно всхлипывал, все говорил сквозь слезы:

— Бабушка моя… бабушка.

Старуха, наконец, поднялась. Сипак подтолкнул ее к толпе. Она молчала. Комендант кричал:

— Я буду каждого бить, кто не скажет мне правды. Я расстреляю всех, если не скажете, кто поджег хлеб. Кто жег, спрашиваю я вас?

Люди, насупившись, молчали.

— Последний раз спрашиваю, кто жег?

Тогда выступил сосед Силивона, старый Михаила, давно уже не слезавший с печи, доживая свой век среди многочисленных внуков. Он уже давным-давно по старости отошел от всяких дел. Немцы и его выгнали на площадь. Опираясь на клюшку, он говорил тихо, обдумывая, подбирая каждое слово:

— Вы напрасно сердитесь, господин офицер! Кто это мог ночью увидеть… заметить, кто это там жег? И кто станет божье добро жечь? Вы спросите тех, кто охранял амбар, этих самых полицаев… Должно быть, раскуривая свои цыгарки, они и подожгли амбар…

— Что ты мелешь там, старый пень! — накинулся на Михаилу Сипак. — Сторож ведь пропал куда-то, его не нашли…

— Вот же я и говорю, что этих полицаев поставили вы себе на службу… А какой с них толк, с этих полицаев, если у них на уме только самогон да куда бы на гулянку податься. А народ и терпи из-за этих разбойников!

— Если ты не бросишь брехать, так я из тебя все кишки вытрясу, — угрожающе придвинулся к старику Сипак. Но не так просто было его унять.

— Кишки мои небольшая для тебя пожива! А насчет брехни, о какой ты говоришь, так должен ты знать, что брешут только собаки да те, что полезли в ихнюю шкуру… Гляди за собой лучше, вот что я тебе скажу.

Неизвестно, чем бы кончилось все это дело и как бы его порешили комендант со старостой, если бы в это время на улице не послышался грохот машин. В деревню явился немецкий отряд во главе с Вейсом и Кохом. Узнав о пожаре, они приехали сюда, чтобы на месте расследовать этот случай.

Не на шутку перепуганный местный комендант робко и путанно докладывал о ночном происшествии. Сипак почувствовал, как стали вдруг тяжелыми ноги, как в мелкой дрожи заходили колени. Он знал, что Вейс не очень его долюбливал, так как на территории, подведомственной Сипаку, очень часто происходили разные неприятные инциденты.

Вейс с бранью набросился на коменданта, назвал его при всех олухом и болваном, который никак не может справиться со своими обязанностями.

— Что это? Митинг! Так разве производят следствие?

И тут же взялся за Сипака:

— Ты думаешь, что тебя здесь сделали старостой для почета? Ты, видно, скучаешь по виселице или пуле… Чем оправдал ты наше доверие? Чем ты заслужил, что мы вернули тебе землю, вернули твое имущество? А ты, верно, служишь не нам, а партизанам?

Сипак как стоял, так сразу грохнулся на колени, все старался ухватить руку Вейса. Наконец, вцепился в нее, поцеловал. Люди наблюдали за этой сценой, и как ни тяжелы были издевательства фашистов и вообще все пережитое за эти дни, но кое у кого на хмурых лицах блеснули затаенные улыбки. Очень уж пылил коленями по земле спесивый Сипак, любивший в разговоре прихвастнуть всегда: мы-ста, мы-ста… Этот «мы-ста» ползал теперь перед Вейсом, жадно лизал его руку, жалобно бормотал:

— Я стараюсь, господин комендант! Я ночей не сплю, господин комендант. Я телом и душой с вами… Меня сам Клопиков знает… Я уничтожу их, бандитов. У меня уже есть кое-какие сведения о них.

Вейс отступил на шаг, брезгливо вытер руку о перчатку, успокоился, сказал:

— Ну, говори! Говори, что знаешь о них, кого имеешь в виду?

— Разрешите встать, господин комендант?

И, робко поднявшись, обвел толпу собачьим взором. Его рука тряслась как в лихорадке. Он показывал на людей:

— Вот она! По слухам, сын ее в партизанах. Он прежде был председателем колхоза.