Рабочие, которые первыми увидели и опознали повешенных, бросились предупредить семьи, уговорить мать Мишки, чтобы она в этот день не пошла на работу. Она давно ждала сына, догадывалась, что с ним произошло какое-то несчастье, так как после бомбежки он не вернулся домой. Но в сердце ее теплилась надежда на то, что он ушел к партизанам или прячется у товарищей. Порой подкрадывалась страшная мысль, что, может быть, сын погиб во время бомбежки и труп его лежит где-нибудь среди разрушенных вагонов. Она уже не раз говорила Чмаруцьке:

— Ты бы сходил, поискал на путях, около станции.

Старик отмалчивался. Отвернувшись, смахивал непрошенную слезу, выходил из дому, чтобы быть на людях, как-нибудь пересилить навалившееся на него горе.

Когда матери сообщили о гибели сына, она сразу стала суровой, начала одеваться:

— Я пойду туда. Зайду в гестапо и попрошу разрешения похоронить его.

Люди потратили много времени, чтобы доказать ей, как рискован такой поступок.

— А мне все равно… Я прожила свою жизнь, и мне больше нечего ждать от нее.

Ей напомнили о муже, о детях. Сказали, что гестапо расстреливает семьи партизан.

— Неужели вы хотите отдать в руки этих убийц и своих младших? — Детей подвели к Степаниде Гавриловне. Они не знали о том, что произошло с их старшим братом. У них были свои дела. Они нетерпеливо вырывались, им надо было спешить во двор, на улицу, к своим товарищам. Но сразу притихли, увидя нахмуренные лица взрослых, а у матери слезы на глазах.

— Отчего ты плачешь, мама?

— А я не плачу… — И обратилась к окружающим ее людям. — Ладно, я останусь дома, с ними. Не пойду…

Ее оставили в покое.

Чичин, давно овдовевший, — жена его умерла еще несколько лет назад, — встретил горестную весть сдержанно. Только на время собрались морщинки под глазами, словно он задумался о чем-то, припоминал… А когда люди ушли, он, чтобы никто не видел, зашел в боковушку и, припав горячим лбом к дощатой перегородке, произнес почти беззвучно:

— Сын мой, сын, как ты обидел меня! Кто же заменит меня, когда ослабеют руки мои, сердце мое…

Мутным, невидящим взором поглядел в окно. Холодные ледяные узоры вывел на стекле трескучий мороз. На сердце было еще холоднее.

Вздохнул. Тяжелой поступью прошел по комнате. И, обращаясь к тому, которого уже не было в живых, крикнул со всей страстью наболевшего сердца:

— Клянусь тебе, родной мой, мы отомстим им за твою кровь! Отомстим!

На следующий день у Вейса была уйма хлопот. Хоронили фашистских солдат и жандармов, погибших во время стычки с партизанами. Вейс произнес по этому случаю речь, которой остался очень доволен. В последние месяцы редко выпадали случаи блеснуть своим красноречием. Воспользовавшись столь удобным поводом, он говорил так пространно, что офицеры, присутствовавшие на похоронах, нетерпеливо пожимали плечами и недоумевающе смотрели на расходившегося оратора. Наконец, и у самого Вейса от стужи затекли ноги, и он залпом выпалил все здравицы фюреру, чтобы как можно скорее пройтись и размять ноги.

— Ну, знаете, если бы вы затянули еще на несколько минут вашу страстную речь, мы все остались бы без ног! — скривив нечто похожее на любезную улыбку, сказал подполковник.

— Понимаете, моя речь и меня самого тронула до самых ног! — шутливо ответил Вейс, восхищаясь собственным остроумием. — Но вы, господин подполковник, гораздо счастливее меня. Мне еще предстоит итти на похороны полицейских.

— И там еще раз выступать с длинной речью?

— По долгу службы!

— Ну что ж, им, вероятно, от этого теплее, покойникам… — неопределенно усмехнулся подполковник.

— Надо поднимать дух живых! — с пафосом ответил Вейс.

Полицаев хоронили без особой помпезности. Торопливо засыпали могилы землей. Клопиков даже прослезился, когда опускали гроб с трупом Семки Бугая. Произнес даже нечто вроде надгробной речи:

— Спите, храбрые герои. Над вашим прахом мы клянемся итти по тому же пути, по которому шли вы.

Вейс смотрел на Клопикова, на его сухую, жилистую фигуру, на хитрые глазки, слезившиеся на морозном пронизывающем ветру, на костлявые, желтые пальцы рук, похожие на лапы хищной птицы. Только какой именно? Подернутые инеем, косматые брови Клопикова, его крючковатый тонкий нос, уши, из-за которых торчали редкие волосенки, — все это напоминало лесного филина.

Личностью Клопикова Вейс заинтересовался недавно. Раньше у него не было особенных причин близко присматриваться к начальнику полиции. Свои обязанности Клопиков выполнял усердно, с заключенными был беспощаден. На экзекуциях — лют и кровожаден. Но среди писем, полученных Вейсом, попалось несколько не совсем понятных и даже загадочных. Письма эти были анонимные. Неизвестный корреспондент предупреждал немецкую комендатуру о том, что начальник полиции Клопиков — весьма опасный человек, который коварно маскируется, чтобы проводить свою вредительскую подрывную работу. В последнем письме говорилось:

«…Я не могу пока раскрыть свое настоящее имя, так как ставленники и сослуживцы этого бандита Клопикова могут расправиться со мной. Я предупреждаю вас, будьте бдительными, осторожными. Разве полицаи Клопикова поймали хотя бы одного известного партизана, командира отряда или хотя бы командира группы? Нет и нет. Разве ликвидировано партизанское движение в районе, на железной дороге? Нет и нет».

Было что-то похожее на правду в этом анонимном письме. Это подтверждали логические выводы, с которыми нельзя было не согласиться. Все, что автор письма говорил о партизанах и масштабах их деятельности, было правдой. Точно так же было правдой все, что говорилось о бездеятельности полиции на фронте подлинной, активной борьбы с партизанами.

Кто написал это письмо — неизвестно. Весьма вероятно, что какой-нибудь завистник или подчиненный Клопикова, обиженный на своего начальника. Такие письма порой попадались Вейсу. А может быть, сами партизаны подсунули эти письма? Однако не в их интересах заботиться об укреплении полицейских кадров.

Попробуй разобраться во всей этой ситуации!

Письма заставили глубоко призадуматься коменданта Вейса. Он уже намеревался арестовать Клопикова, произвести повальные обыски и аресты среди работников полиции. И только одно обстоятельство помешало этому. Вейс узнал, что Ганс Кох приказал Клопикову арестовать детей Мирона Ивановича, который до сего времени оставался недосягаемым для полиции, жандармерии и других специальных команд.

«Что ж, подождем немного… Посмотрим, как он выполнит это задание. Тогда видно будет, что он за птица — этот начальник полиции Клопиков».

Ход его мыслей прервал подошедший Клопиков. Он отрапортовал:

— Господин комендант, похороны героев-полицейских закончены.

— Героев? Ах да-да… — спохватился Вейс. — Чудесно, чудесно! Они действительно героически погибли за наше общее великое дело. Пожалуй, стоит лучших из них представить к посмертной награде.

— Я составлю список, господин комендант. И разрешите первым в списке поставить Симеона Бугая, погибшего от ножа диверсанта-ракетчика.

— Это тот полицай, который когда-то сражался с коровой?

— Тот самый, господин комендант. Незаменимый был работник, одним ударом кулака мог загнать в гроб любого человека.

— Чудесно, чу-дес-но! Ставьте его, ставьте. Очень, очень жаль, что погиб такой полицай. Он был просто артистом. Он бы оказал честь любому цирку Европы.

Так была прославлена память Семки Бугая, который не так давно обнаружил неожиданные способности в борьбе с обыкновенной полицейской коровой, очень бодливой и не дававшей спуску ни одному полицаю, пытавшемуся в ее присутствии пройти по двору. Полицаи науськивали Семку с пьяных глаз потягаться с этой коровой, пообещав отдать ему в случае удачи все порции гречневой каши, положенные им на ужин.

За гречневую кашу Семка Бугай пошел бы и на слона.

Это единоборство превратилось в потрясающее зрелище, на которое сбежались все полицаи и эсэсовцы. Поскольку невиданная до тех пор борьба немного затянулась, полюбоваться его пригласили и господ офицеров. Сначала Семка попал было в критическое положение. Дерзкая корова, захватив инициативу, повела такие стремительные атаки на Семку, что тот, несмотря на свой вес и неуклюжесть, летал по двору, как очумелый. Еще одна удачная атака, и Семка был притиснут рогами к штабелю дров, да так притиснут, что глаза у него полезли на лоб. Он уже, к величайшему своему посрамлению, кричал «спасите!». У некоторых зрителей от этого зрелища испарился весь хмель в голове, и они перестали смеяться, встревоженные судьбой своего боевого соратника. Но тут Семка как-то изловчился, схватил свою соперницу за рога и так крутнул, что шея незадачливой спортсменки хряснула и корова грузно шлепнулась оземь. А Семка Бугай, вытирая рукавом вспотевший лоб, уже задрал голову и оглушал весь двор своим неизменным: