— Ну что вы скажете, доктор, на все это?

Тогда Артем Исакович повернулся к нему и ответил злобно, резко:

— Что вы у меня спрашиваете? Вы сами знаете, что тут можно сказать… Бить, бить и еще раз бить! Только тогда они поймут цену человеческой крови, цену жизни.

Он резко отвернулся и принялся так усердно протирать свои запотевшие очки, что Блещик решил его больше не тревожить.

Когда отряд вернулся в лагерь, Мирона Ивановича еще не было, он все еще ездил по деревням.

Приятно рассказывать хорошие новости и наблюдать, как в глазах исстрадавшихся людей начинают разгораться едва заметные сначала огоньки надежды, нечаянной радости. Хмурые лица постепенно проясняются. Люди сбрасывают с плеч тяжелую ношу неприглядной обыденщины, гнетущих дум. То здесь, то там слышится живое человеческое слово. Кто-то задает вопрос. Доносится веселое восклицание. Робкий смешок врывается в настороженную тишину. И вот загомонили, расходились. Каждый хочет высказать свою мысль, сделать замечание, внести резонное предложение. И уже идет в хате веселый разговор, через край переливается буйная радость, одно за другим возникают дельные предложения.

— Так сколько их там полегло под Москвой? — еще и еще раз переспрашивают люди, чтобы услышать о самом главном — о результате победы.

Когда узнают о тысячах и тысячах убитых фашистов, веселое оживление наполняет хату.

— Так им и надо! Знали, куда шли. Еще не то им будет!

— Будет, братцы, будет! — Улучив минуту, когда приутихли люди, Мирон Иванович продолжает:

— А помните, как хвастали фашисты? С одного маху думали дойти до самого Урала.

— А как же! — восклицает пожилой крестьянин. — Ты уж прости меня, Мирон Иванович, что немного тебя перебью. Еще на той неделе, когда у нас стояли эсэсы, так ихний офицер все доказывал нам, что России уже нет, что все наше войско разбито и в Москве никого не осталось. Вот брехун!

— Вот видите, вы сами слышали эту похвальбу. А вышло не по-ихнему. По-нашему вышло, как сказал наш отец Сталин. Теперь они уже бросили кричать про Москву, — кто им поверит? Да и у вас выхвалялись эсэсовцы, а их прогнали, однако. Кто прогнал? Да наши люди, партизаны. Одним словом, выходит, что не так уж страшен чорт, как его малюют. Помните, как сказал про фашистов Сталин?

— Помним, Мирон Иванович! Мы еще и те листовки припрятали со сталинским словом. Там эти фашисты расписаны как следует; еще сказал Сталин, что будет им гроза, дождутся они ее. И вот дождались.

И доклад постепенно превращался в оживленную беседу. Люди задают вопросы, советуются, как лучше припрятать свое добро, скот, как уберечь молодежь от мобилизации.

В разговор вступает Силивон Лагуцька:

— Что значит уберечь? Не молодежь нам надо беречь, а они должны нас беречь. Может, который из молодых думает, что я за него буду воевать, а он будет на печи отлеживаться? Хотел бы я поглядеть на такого, дайте мне его сюда!

Сидевшие поближе парни покраснели. Послышался стыдливый голос:

— И чего вы, дядька Силивон, корите нас напрасно, мы идем в партизаны.

— Когда это вы идете?

— Ну вот вместе с вами и пойдем.

— И на том спасибо, как-никак, веселей мне будет, старику, с такими бывалыми вояками.

Хлопцы мнут шапки, виновато поглядывают друг на друга. Какая-то женщина смеется:

— А-а, нарвались! Задай им, дед, перцу, а то они думают, что мы, молодицы, вместо них воевать пойдем, а они будут бока отлеживать.

— Да бросьте уж, тетка, чего зря пристаете! — не выдерживает один из хлопцев.

— Что бросьте? У людей молодежь как молодежь, а у нас позабивались по углам, фашистского духу боятся.

— Кто боится? А чьи сожженные машины лежат в лесу? Кто их сжег? Кто мосты на большаке снес? Кто телефонные столбы спилил? Кто сани, что немцы наготовили, сжег? Само собой это, что ли, делается?

— Хвалитесь! Это партизаны сделали, а не вы… — не сдается тетка.

— Язык у вас, тетка, острый! Его бы на врага напустить, так он, что пулемет… три дивизии уложили бы, — задиристо наступает хлопец.

— И уложила бы! Не ждать же, пока вы смелости наберетесь. Уж вся хата смеется. Смеются старые и молодые. Смеются меткому слову, острой шутке. Хорошо, когда смеются люди!

Мирон Иванович прислушивается к людским голосам, и в его прокуренных усах блуждает теплая улыбка.

Когда шум немного улегся, он снова начинает говорить. Он напоминает людям, что борьба с фашистами — нелегкое дело, она отнимет еще немало времени, что нельзя щадить ни сил, ни жизни своей, чтобы скорее освободить Родину от вражеского нашествия.

И когда он говорил о жертвах войны, услышал, как притихли все. Не заметил, как в хату вошли новые люди. Только учуял тревогу, настороженный шепот, горячее дыхание людей, да несколько слов вырвалось из тишины и улетело. Не понять их: нет-нет… не может этого быть… А все глаза глядели на него, люди ждали, жадно ловили каждое его слово.

И когда сказал:

— Разве мы забудем наших людей, которые погибли за всех нас, за Родину? — сразу раскололась тишина, и какая-то женщина заголосила сперва вполголоса, потом заплакала, запричитала:

— А, браточек ты наш родненький, а не придут они к тебе никогда, а не увидишь ты их больше!

Губы девушек, молодиц, стоявших ближе, искривились в болезненную гримасу. Лица мужчин потемнели.

— Убили их гады, убили…

Мирон Иванович глядел на всех и не мог понять, почему голосят женщины, почему люди избегают смотреть ему в глаза. А в сердце вливалась, остужая его, немая тревога. Коротко спросил:

— Кого убили, женщины?

— Деток твоих фашисты загубили.

— Кто сказал? — спросил он одеревеневшими губами, и сразу словно оборвалось сердце, он еле удержался на ногах.

К столу подошла женщина. Она, должно быть, недавно вошла, потому что заиндевевший платок еще не успел оттаять и не поддавался пальцам, пытавшимся развязать узел.

— Это я сказала, Мирон Иванович. Твой отряд вернулся из местечка. Ну, фашистов там почти всех прикончили. Вот только семьи твоей не успели спасти, уж два дня, как всех твоих…

Она не договорила, заплакала. Плакали навзрыд женщины. До слуха Мирона Ивановича долетел плач женщин, но он никак не мог собраться с мыслями.

— Как же так? При чем тут дети? Дети при чем? — спрашивал он самого себя и помутневшим взглядом обводил присутствующих. Он очень не любил слез. Слезы — для слабых. О чем же они плачут? По ком голосят женщины? Эти вопросы доносились откуда-то издалека, словно не касались его. Ответ приходил быстро, мгновенно, безжалостный, как лезвие ножа, — даже замирало сердце, почуяв его прикосновение, острое, холодное…

О чем же они плачут?

О детях моих, о детях моих…

Протер ладонью глаза, словно отгоняя кошмарный сон. Опершись о стол, произнес сдержанно, глухо:

— Не надо, женщины, прошу вас, не надо… Говорю вам, тяжело мне видеть ваши слезы…

В хате все притихли. Торопливо проговорила женщина:

— Как нам не плакать, Мирон Иванович? Кто ж оплачет ихнюю долю? Кто над могилками поплачет?

— Не надо… Услышат плач наш фашисты, подумают, что мы боимся их, что запугали они нас, что нет у нас другой жизни, как под ихней пятой. Не надо плакать, люди! Не надо плакать, родные мои… А их… деток моих… и всех наших загубленных людей мы… оплачем по-своему… так оплачем, что застынет кровь в жилах палачей… что подлые их души будут день и ночь трепетать в ожидании неотвратимой смерти… Чем ответим мы палачам? Смертью ихней ответим. Их собственной кровью напоим людоедов, чтобы они были сыты навек. Ничего им не простим, ничего не забудем. А вы не плачьте, женщины… Не сироты мы. Не нам плакать. Пусть плачут те, кто породил этих двуногих зверей. Им лить кровавые слезы… А наше дело: бить и бить гадов, бить кровопийц!

Умолк Мирон Иванович, задумался. И словно немного легче стало, свалился с сердца тяжелый камень, когда высказал перед людьми свои думы, политые кровью сердца. Просветленным взором поглядел на людей. Кучками стояли женщины, о чем-то говорили. Слышны были отдельные слова: