Вера просила Надю заночевать у нее, час поздний, может патруль задержать.

— Нет, этого я не боюсь, да у меня тут и знакомые близко.

Девушки распрощались, и Надя вскоре скрылась за углом.

Клопиков после ужина играл в шашки со старым приятелем, смотрителем тюрьмы.

Тут и появился со своим неожиданным рапортом Семка Бугай..

— Разрешите доложить, господин начальник.

— Завтра доложишь, если что по службе. Нашел время докладывать! — недовольно пробормотал начальник полиции.

Заметив, что Бугай нерешительно переступает с ноги на ногу, Клопиков спросил его:

— Может, пакет какой доставил, так давай сюда!

— Никакого пакета нет.

— Так чего же ты?

— И Сипака нет.

— Что?

— И коменданта нашего нет.

— Что ты там мямлишь?

— И немецких солдат нет.

— Вот язык у человека. Чего там у тебя нет?

— И полиции нет.

— Вот олух, прости, господи! О чем ты это?

— Удрал я, господин начальник.

— Что, что?

— Удрал, говорю… Слава богу, удрал!

— Видал ты этого героя? — Клопиков отвернулся от шашек и уже сердито приподнялся с мягкого кресла. — Кто тебе разрешил удрать, дубовая твоя голова? Я послал его в помощь верному человеку, а он на тебе — бежать вздумал. Да я из тебя, арестант ты этакий, последние твои мозги вытрясу.

— Гы-гы… — ухмыльнулся во весь рот Семка Бугай. — Вы сами сказали, что у меня этих мозгов нет, чего же тут вытрясать?

— Ну вот, поговори с ним по-человечески! Бугай, как есть бугай! Не голова, а решето на плечах. По какому праву ты удрал от Сипака?

— Так же Сипака нет.

— Как это нет?

— И коменданта нет.

— Опять за свое… Вот дал господь человеку телячью голову. Ростом — слон, а ума с комариный кукиш, очень даже просто-с… Не нажрался ли ты самогона где, что за путное слово никак не зацепишься?

— Не пил, ей-богу, не пил, одни только бобы ел… Хлопцы не дали, сами пили, их и поубивали.

— Что, что ты сказал?

— Партизаны их всех поубивали… И немцев тоже. И коменданта. И Сипака. Всех, всех, как бобы вылущили. А я удрал, ей-богу, удрал!

Услышанная новость так поразила Клопикова, что он в изнеможении опустился в кресло, забыл и про своего партнера. Даже руки, ревматические, узловатые, беспомощно упали на поручни кресла, соскользнули с них, опустились вниз. И, уставившись в какую-то точку на стене, он проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Такой человек! Такой человек! Подумать только! Сколько съедено с ним да выпито в былые времена! Не человек, а дуб, орел! С этим человеком мы такие дела творили, вся губерния гремела! Посмотришь — мужик мужиком, а у этого мужика министерская голова была. Каждый рубль под землей видел. И до чего ловко капиталы загребал! И с чего загребал? Другой и не догадается, а он видит, где сотней тысячи перебить. Боже мой, господи, вспомяни его, успокой его душу!

Клопиков даже перекрестился. И тут спохватился, про Семку вспомнил. Тот стоял у порога, то ухмыляясь, то напуская на лицо выражение безмерной озабоченности. Ждал приказа.

— Что стоишь, душа неприкаянная? Винтовка где?

— Там, видать…

— Почему не стрелял?

— Боялся, ей-богу, боялся. Очень уж испугался. Они это стреляют, партизаны, а мне куда? Чтоб еще убили! Очень я боялся, чтобы не убили…

— Невелика была бы и утрата, одним дураком меньше на свете! Ну, рассказывай, вояка!

Но все попытки Клопикова услышать от Бугая что-нибудь связное ни к чему не привели. Наконец, сам Бугай, вспотевший от множества вопросов и попыток ответить на них, решительно и отчетливо заявил:

— Я очень есть хочу, господин начальник. Я еще ничего не ел. Как бобы отведал…

— Чтоб ты подавился этими бобами, требуха несчастная! Марш отсюда в казарму и на глаза мне не показывайся, я еще до тебя доберусь, дерюга дырявая!

Бугая не надо было долго упрашивать. Он тут же помчался в казарму с явным намерением подкрепить свои упавшие силы. Клопиков начал торопливо одеваться. Надо было как можно скорее доложить начальнику обо всех событиях.

Вейс сидел в своем кабинете, просматривал газеты. Читая, порой морщился и, швырнув газету, сердито сплевывал, ворчал:

— Чорт знает, что пишут… «Освоение завоеванных территорий идет нормальным порядком. Благодарное население на специальных собраниях принимает приветственные телеграммы фюреру, проявляет искреннюю готовность помочь всеми своими силами германской армии в строительстве новой Европы…» И как это рука не отвалится у пишущего такую несусветную чушь! «Благодарное…» За какую-нибудь неделю двух воинских эшелонов как не бывало, лежат вверх колесами, и прибрать их, бросить куда-нибудь подальше с глаз долой нет никакой возможности… «Благодарное»!.. Испытал бы этот писака на собственной шкуре эту благодарность!

Перелистывая газеты и журнал, Вейс вдруг потерял свою обычную подвижность и на некоторое время застыл, вглядываясь в невиданную им ранее газету. Это была совсем маленькая газетка, всего две небольшие полосы. Как она могла сюда попасть, откуда, кто ее издает? На первой полосе был помещен портрет, который Вейс встречал раньше в советских газетах. Если бы в кабинете коменданта взорвалась бомба или граната, Вейс был бы не так поражен.

При помощи солдата-переводчика, дежурившего по ночам, Вейс узнал, кто ее издает. «Родина» — таково название этой газеты, и была она органом партизанского отряда и подпольного райкома партии того района, в котором Вейс нес свою ответственную и хлопотливую службу. Газета призывала не верить гитлеровцам, ихним комендантам и прочим немецким прихвостням.

— Читай, читай живее! — подгонял Вейс солдата.

— Я не могу читать, господин комендант, тут даже и про вас написано.

— Читай, приказываю!

— «Пусть не думают фашистские псы…» Дальше нельзя, тут уж очень невежливо, — взмолился солдат.

— Ты что? Пререкаться со мной вздумал?

— «…все эти Вейсы и Кохи, что запугают народ наш своими злодейскими убийствами ни в чем не повинных людей. Мы на каждое убийство советского человека ответим так, что этим фашистским выродкам наше небо покажется с овчинку. А что мы не бросаем слов на ветер, в этом они убедились уже сами. А если еще не убедились, то мы обещаем им помочь в этом деле. Убедятся не только они, но и их бесноватый Адольф»…

— Молчать! Встать! Как ты осмелился, негодяй!

Солдат стоял, весь дрожа и боясь взглянуть в синие льдинки глаз коменданта. Но Вейс уж отошел, тихо скомандовал:

— Садись! О чем там пишут еще?

— Пишут, чтобы люди не верили немецкому… немецкому… — солдат опять растерялся.

— Ну?

— Тут написано — вранью…

— В чем же заключается это немецкое, как они имеют честь… гм… выражаться, вранье?

— Будто бы мы хвастаем, что через несколько недель завоюем всю Россию, этими днями возьмем Москву, что мы разгромили основные силы советских войск…

— Что еще?

— Все, господин штурмфюрер!

— Хо! — выдавил из себя Вейс.

И ему самому, и солдату-переводчику трудно было понять это «хо». Вейс помолчал с минуту, о чем-то раздумывая, потом вдруг засмеялся, сначала тихо, потом все громче и громче. Смеялся, задавал вопросы и тут же на них отвечал:

— Хо… Вранье? А где теперь Киев? Где Смоленск? Где Петрозаводск? Мы обстреливаем Кронштадт! Наши армии входят в Крым. Мы закупорили пять миллионов в ленинградском котле… Перед нами ворота Москвы. Кто сказал — вранье?

— Они, господин штурмфюрер, — пробормотал солдат и кивнул на газету, которую он держал в руке.

— Я не тебя спрашиваю! Садись… Великий бог дал силу немецкому народу. Он доволен немецким народом. Вранье? Дай боже еще так врать!

Вейс скользнул глазами по крупным черным буквам в немецкой газете:

«Русский народ с нетерпением ожидает нашей окончательной победы. Всюду он сочувственно встречает германского солдата, своего спасителя…»

Комендант нахмурился, наморщил лоб:

— Вранье?