— Не говори, Василий Иванович, не говори…

— Да, неплохо мы поработали с вами… Партия поработала, народ! И если б не эти гады, что сейчас навалились на нас, мы такого бы с вами наделали, такие бы еще чудеса завели на наших полях, что к нам бы ездили со всего света учиться, как надо жить по-человечески, как надо работать по-большевистски. Не так ли я говорю, товарищи?

— Что правда, то правда, Василий Иванович. С большим разгоном жили, ясная была у нас задача…

— Вот и теперь партия прислала меня к вам, чтобы сказать: нет, не погибли мы, фашистов побьем, вытурим из нашей земли! И духу ихнего у нас не останется. Партия прислала меня сказать вам, что она всегда с вами, что она думает о вас, что она хлопочет, чтобы вызволить вас от этих наглых захватчиков!

— Хуже, чем захватчики, Василий Иванович!

— Правильно, хуже… Партия, Сталин призывают нас бить этих разбойников! Партия, Сталин зовут нас защищать нашу жизнь, наши приобретения, защищать нашу Родину, советское государство. Иначе грозит гибель и нашим детям, и нашим внукам. Так как же будем решать, товарищи: бороться с разбойником или сдадимся ему на милость, наденем ярмо на шею?

— Не дождется!

— Сдохнет гад!

— Пусть хвастает, настанет и для него похмелье!

Взволнованные реплики сыпались отовсюду. Толпа гудела, как встревоженный улей. Каждому хотелось излить свое наболевшее сердце, сказать о своей лютой обиде.

Долго шумели люди на улице. И все требовали одного: бить фашистов, сопротивляться всеми силами, а чтобы крепче бить, надо лучше организоваться.

Василия Ивановича больше всего радовало настроение народа. Сколько проехал он районов, а нигде не встречал растерянности в народе, паники, утраченных надежд на нашу победу над врагом. Попадались отдельные люди, от страха потерявшие рассудок. Встречались и такие, которые словно обмякли сразу, потеряли волю и жили растительной жизнью, только, чтобы день прожить. Они старались, правда, не слишком бросаться фашистам в глаза, вели себя скромно, незаметно, тише воды ниже травы, и стремились забиться в какую-нибудь нору, в какую-нибудь уютную щель, питая смутную надежду переждать суровые дни. Но это все были одиночки.

А народ, стиснув зубы, бесстрашно глядел в глаза грозной опасности, присматривался к фашисту, к его поведению. Со свойственной народу сметливостью давно определил:

— Подавится фашист, слишком уж он жаден, прожорлив, так бы и загреб все в свои лапы…

Извечная мудрость подсказывала народу:

— Фашисты захлебнутся в своей собственной крови, — больно уж они охочи на чужую. Кровопийца должен погибнуть, так бывало всегда…

И сжимались кулаки у людей, не покидала уверенная мысль:

— Нет, не может быть, чтобы наш отец Сталин не выручил нас из беды. Не может этого быть…

Присматривались к фашистам и даже били их при удобном случае. При неудобном жалели, что нельзя побить, и думали, как бы это ловчей ударить, чтобы у врага потекла красная юшка.

Сжимался кулак у народа. Он бил и готовился еще крепче ударить. Надо было помочь ему выбирать удобнейшие места для ударов.

Об этом думал Василий Иванович, прислушиваясь к разнобою голосов, к громким выкрикам, к рассудительным словам. Каждый хотел высказаться, все возмущались гибелью колхозного сторожа Ефима, которого немцы убили ни за что, просто так, для острастки. А случилось это при таких обстоятельствах. Немецкий отряд первым встретил на улице сторожа. Офицер спросил старика, как называется этот колхоз. А старик возьми да и ответь:

— А что же тут спрашивать, если всему миру известно, что колхоз наш — «Партизан». — Такое название действительно было у колхоза. Офицер весь побелел. Перед этим гитлеровцев обстреляли в лесу колхозные парни.

— Что, что ты говоришь?

— То и говорю, что слышишь… «Партизан», говорю, «Партизан»!

Немецкие солдаты начали панически выскакивать из машин. Офицер выстрелил в старика, убил его наповал и с трудом навел порядок среди своих солдат. Потом начался неудержимый грабеж. За него, правда, гитлеровцы потом поплатились. Но человека загубили ни за что.

Василий Иванович выехал из села в самую полночь — время, когда гитлеровцы опасались показываться на дорогах. Тихон Заруба взялся проводить гостей и ехал вместе с Соколовым.

Ночь выдалась тихая, лунная. Дорога вскоре свернула на старую гать, пошла среди болот и низкорослого сосняка. Машины дребезжали на выбоинах, медленно двигались вперед. Василий Иванович по совету Тихона Зарубы наметил пункт, где решил обосноваться на некоторое время.

Километрах в семи-восьми от села отходила в сторону от гати зимняя дорога, по которой возили сено с болот… Теперь эта дорога была совершенно незаметной, заросла буйными травами и лозняком, скрывшими от людского глаза полуистлевшие жерди, настланные на самых топких местах. Вскоре машины остановились: ехать дальше не было никакой возможности. Из них выгрузили все вещи, оружие, припасенное в деревне продовольствие. Шоферы вместе с Тихоном Зарубой погнали машины обратно, на гать, и, загнав их на несколько километров вглубь густого соснового леса, припрятали там в самой непролазной гуще молодого сосняка.

Потом, уже под самое утро, люди перенесли все свои припасы еще километра за два от места стоянки на сухие лесистые островки, разбросанные по болоту. Осторожно пробирались по кладкам среди густых камышей, осоки, шли еле заметными тропинками в зарослях ольшаника, перескакивали с кочки на кочку. Все вокруг было застлано густым ночным туманом. Лунное сияние придавало всему таинственный сказочный вид. Подчас из-под самых ног вспархивала и сослепу бросалась в сторону какая-нибудь птица, не привыкшая к ночному полету. Вспугнули диких кабанов, и несколько минут слышно было затихающее хрюканье, треск кустов и замирающие чавкающие звуки — это месили болото кабаньи копыта.

Шофер Федя вдруг оживился, сказал:

— Вот бы сейчас, Василий Иванович, да с двустволкой за ними. Такой бы завтрак вышел, что хоть литровку ставь!

— Кому что! Не до кабанов, брат, теперь нам с тобою!

— А что с того? Кабан — кабаном, фашист — фашистом, одно другого не касается! А если обо мне говорить, так у меня хватит времени и на тех, и на других!

— Что ж, Федя, поживем — увидим! Никуда твои кабаны не денутся, а немцы тем более.

— Да так оно и есть, Василий Иванович! А место мировое, скажу я вам… Все равно, что дача, лежи и глотай свежий воздух во все горло!.. — сказал Федя, когда выбрались, наконец, на сухой островок, буйно заросший сосняком. — Тут тебе и бор, тут тебе и ягода лесная, тут тебе и дятел, и кукушка. Одного озона, — Федя любил подчас щегольнуть мудреным словом, — на сто лет хватит…

— Гляди, чтобы ты от этого озона не закуковал через месяц. Место и в самом деле оказалось неплохое. И если бы не болота вокруг, его можно было бы даже назвать чудесным.

Уже светало. Люди, утомленные длинной дорогой, бесчисленным множеством впечатлений, переживаний, постоянным ожиданием опасности, как только добрались до сухой земли да прилегли, чтобы дать отдых натруженным ногам, тут же и задремали, уснули. Василий Иванович не мешал им — пусть выспятся. Он только выставил часового, и тот ходил по опушке леса, прислушивался к шелесту листвы и клекоту аистов, свивших свое гнездо на высоченном дубе. В этом же гнезде нашла, видно, приют и разная птичья мелюзга, неугомонным щебетаньем приветствуя восход солнца. К птичьей песне присоединился от недалекой речушки нестройный и неумолчный хор лягушек. Казалось, каждая из этих болотных тварей силилась перекричать одна другую, выделиться своим, только ей свойственным голосом. Да еще висел над землей несмолкаемый комариный звон, словно натянули над болотом тысячи невидимых струн, и они гудели, звенели, так что даже воздух дрожал от этого звона.

Но все эти звуки были такими тихими, такими мирными, что после минувших дней с грохотом артиллерии, с завывающим свистом бомб Василию Ивановичу казалось, будто он вдруг попал в какое-то царство необычайной тишины и покоя, — такого покоя, когда отходит душа от пережитых тревог и волнений, а мысли приобретают прозрачную ясность и выразительность.