На некоторое время даже были приостановлены все «военные действия» под Барсуковой горой, были и надлежащие взыскания и назидания, самой Майке пришлось краснеть и дома и в школе, ибо не кто иной, как она, подала тогда команду: «Бейте его, разбойника»! И ее льняные косички смешно топорщились, когда на все увещания и упреки она упрямо отвечала: «А пусть не обижает младших!»

Как давно это было! Может, пять, может, шесть лет тому назад, под высоким дубом на Барсуковой горе.

Майка взглянула на этот дуб. Вот он стоит неподвижный, молчаливый, верный друг и товарищ ее детства, кому она доверяла свои бесчисленные детские тайны, под которым было столько разговоров, столько песен спето, проведено столько веселых игр.

Дуб, кажется, стоит совсем близко. Расстояние скрадывает ночной сумрак, окутавший лес, над которым возвышается черная величавая крона дерева. Сегодня днем случайным снарядом снесена самая верхушка дуба вместе с гнездом аиста. Целый день кружились осиротевшие аисты над лесом. Теперь их не видно. Уцелевший верхний сук упирается черным пальцем в ночное небо, слабо освещенное луной.

От дуба, от Барсуковой горы доносились людские голоса, там шло районное партийное собрание. Голоса — то приглушенные, то выразительные. Легкий порывистый ветер слегка качает ветви, шелестит листва, задумчиво шумит бор. Уляжется на минуту ветер, и тогда отчетливо слышно каждое слово. Вот, кажется, говорит Василий Иванович:

— …разве мы отдадим все, что сделали своими мозолистыми руками, все добро наше, жизнь детей наших, свободу и светлую радость нашу…

Майка вся превратилась в слух. Еще приподнялась и удобнее прислонилась к корявому стволу сосны.

— …разве отдадим все это на поношение, на разруху, на смерть? Смерть тому, кто хочет нашей смерти! Смерть тому, кто, как вор и грабитель, ворвался в наш мирный дом! Смерть душегубам, убивающим наших детей, надежду нашу, будущее наше! Смерть им, фашистам!

И, как взрыв, прокатилось по лесу, подхваченное всеми собравшимися, грозное слово:

— Смерть им, смерть проклятым!

Глухое эхо пронеслось по лесным и болотным просторам, постепенно замирая, угасая, переходя в мягкий шелест листвы, в еле слышный порыв ветра. И растаяло, слившись с неумолчным шумом бора, с отсветами луны на вершинах сосен, с клубами зябкого тумана, который полз, расползался по болотам и кочкарникам, по лесным ложбинам.

Словно холодком повеяло на сердце у Майки. Она никогда не думала о смерти, не любила этого слова. Но сейчас оно звучало совсем по-новому. Было в нем нечто торжественное, приподнятое, обнадеживающее.

Майка, стояла, как зачарованная, жадно ловила каждое слово, доносившееся оттуда, с собрания. Посеревшие листья орешника, которые еле заметно шевелились при слабом ветерке, внезапно потемнели, растаяли в сумраке. Из-за леса надвигалась туча, месяц нырнул в нее и скрылся. Сразу потемнело, от резкого порыва ветра закачались деревья, листья зашелестели тревожно-тревожно. И сразу приумолкли, словно затаились. Издалека долетели приглушенные раскаты грома, частые вспышки зарниц выхватывали из темени вершины дубов. С Барсуковой горы долетели уже не отдельные голоса, — над темной громадой леса поднялась песня — торжественная, знакомая до каждого слова, до каждого звука. Майка отошла от сосны, и, сжимая в руке винтовку, присоединилась к поющим. Она видела, как выпрямившись стоял Юрка, молчаливый, глубоко задумавшийся. Отблески далеких зарниц изредка освещали его посуровевшее лицо, всю его подтянутую, худощавую фигуру.

Он слегка притронулся к Майкиной руке и, когда она вопросительно посмотрела на него, прошептал:

— Нам нельзя петь, Майка, мы на посту.

Ей не хотелось лишним словом нарушить торжественный строй песни. Она умолкла, продолжая безмолвно петь вместе с теми, которые собрались под сенью дубов:

Песня затихла. Все чаще и чаще грохотал гром. Гроза явно приближалась. Брызнули первые крупные капли дождя. И вдруг все закружилось, зашумело, словно все кусты, все деревья захотели сразу оторваться от земли и полететь в темное небо, на котором то и дело вспыхивали синеватые молнии и перекатывались из края в край громовые удары.

Окликнул кто-то из своих:

— Можете итти домой!

И только побежали по извилистой тропинке, как, заглушая шум ветра, с такой силой полились дождевые струи, что и лес, и земля, и небо превратились в бурлящий водопад. Промокшие до нитки, они добежали, наконец, до купы громадных лапчатых елей и бросились под их раскидистые ветви. Под этими елями приютилось несколько человек. Майка узнала по голосу отца, Василия Ивановича и других.

Светлик заметил ее и пошутил:

— А, молодая гвардия, размокла и командир подплыл!

Под густыми обомшелыми латами ели было сухо, уютно. Люди продолжали разговор, начатый, видимо, давно. И говорили о самых обыкновенных вещах: о хлебе, стогах сена на болотах, о стаде одного колхоза, которое пасется где-то на островах. Если бы не винтовка в руках Майки, можно было бы подумать, что просто все эти люди задержались в лесу на работе, по дороге их захватила гроза, и, укрывшись под елью, они говорят о своих будничных делах да изредка посматривают на небо, скоро ли оно прояснится.

Пункт, куда направляли желающих вступить в партизанский отряд, или, как его называли, карантин, находился километров за пять от проезжей дороги, в густом лесу. Стройные сосны и ели брали верх над березами и осинником, над другими деревьями, отступавшими ближе к полянам и низинам. Только у реки береза и ольшаник, высокие осины чувствовали себя полными хозяевами, пряча под собой непролазный кустарник, надежное пристанище лесных зверей. За речкой распростерлись необъятные болота, заросшие осокой и камышом. Кое-где, на более сухих местах, попадались заросли низкорослого обомшелого сосняка. Суковатые сосенки уступали место богульнику, а далее распростерся мохнатый кочкарник, гостеприимное пристанище журавлей и цапель.

На сухом берегу речки приютились пол сенью деревьев десятки шалашей, построенных из еловой коры, еловых лапок, а то и просто легкие навесы, обложенные березовыми и ольховыми ветвями, охапками папоротника, необмолоченными снопами. Тут же находилась и штабная землянка, рассчитанная, повидимому, на более оседлых жильцов, чем обитатели шалашей. В самую гущу леса забралась кухня, сколоченная из досок и фанеры, под двумя раскидистыми дубами была столовая. Под открытым небом стояли длинные лавки, сбитые из жердей, неотесанных досок, и такие же длинные столы. Кухня и столовая, находившиеся немного в стороне от шалашей, были в полном распоряжении тетки Палашки, женщины лет за пятьдесят, нрава неугомонного и сварливого. С утра до позднего вечера только и слышен был в кухонном секторе, — как прозвали владения тетки, — ее трубный голос:

— Текля, — сюда! Манька, — туда! Катерина, чистить картошку!

Три девушки, находившиеся под ее командованием, молниеносно выполняли все ее приказания, носили воду, чистили картошку, перебирали крупу. За всей их кипучей деятельностью довольно рассеянно наблюдал дед Пранук, который, усевшись где-нибудь в укромном уголке, флегматично раскуривал свою трубку да подставлял под скупое сентябрьское солнце свое худощавое тело.

Девушки, занятые своим делом, щебетали как сороки, но тотчас же умолкали, заметив приближение нахмуренной тетки Палашки. Тетка грозно их оглядывала и уходила. Девушки не могли сдержаться и разражались дружным хохотом. Но тут же зажимали рты и сидели, притаившись, как мыши под веником: тетка Палашка угрожающе оглядывалась. И тут какая-нибудь не выдержит и расхохочется на весь лес. Это было явным неуважением к тетке Палашке, которая никак не могла приучить к образцовой дисциплине этих непоседливых щебетух. Они ни минуты не усидят спокойно за работой, а когда окончат работу, того и гляди скроются с глаз, словно растают, не дозовешься. Ищи их тогда в лесу. А она, тетка Палашка, отвечает за них перед начальством. Это раз. А во-вторых, здесь столько искушений и соблазнов для ее подчиненных! В шалашах полно хлопцев. А тетка Палашка с давних пор зачислила всю мужскую половину рода человеческого в своих кровных врагов и вообще во врагов всех женщин Об этом она не преминула довести до сведения своих подчиненных. Это известно также всем обитателям шалашей. Попробуй, сунься в столовую раньше времени, так поднимается такая дискуссия, что вокруг лес загудит. Ты ей слово, а она тебе десять. Ты ей два, а она… да разве сочтешь? Так и пойдет по всем шалашам слух: