— Дядя Костя, говоришь? — несколько смущенно спросил комиссар гестапо, услышав неожиданно это страшное для него имя. Если во время допроса постепенно рассеивались некоторые подозрения относительно Заслонова, то теперь с новой силой вернулась ставшая уже навязчивой мысль. Нет, не простой человек этот инженер Заслонов. И хотя все его поведение, его манера говорить, замкнутость, молчаливость, неизменно корректное отношение к начальству свидетельствовали в его пользу как человека положительного, которого ничто больше не интересует, кроме непосредственных служебных обязанностей, и к нему враждебно относились русские рабочие, — все же он оставался загадкой для комиссара гестапо. Почему так горят глаза инженера, когда задаешь вопрос этому мальчугану? Почему у него захватывает дыхание, дрожат пальцы на руках, когда Кох бьет этого преступника?..

Мысли снуют в голове Коха, кружатся — то забегают вперед, то снова возвращаются назад. Недоволен Кох этой суматохой в голове.

— Ты комсомолец?

— Да, комсомолец… — равнодушно отвечает Мишка. Это признание ведь ничего не изменит. Да и зачем ему прятать, отказываться от того, что было самым святым и радостным в его жизни!..

— Может быть, еще скажешь, что ты коммунист?

— Коммунист? — мысленно повторяет Мишка и вдумывается в смысл этого давно знакомого слова, которое стоит в первой шеренге самых близких и самых дорогих слов — родина, свобода, революция, Ленин, Сталин, комсомол… Много таких близких и родных слов, которые бытуют в сознании и сердце наравне со словами — мать, отец, труд. Есть еще слово — любовь. Любовь к Родине. Как яркий луч солнца, промелькнули эти слова в голове Мишки, легкими крыльями прикоснулись к наболевшему сердцу, и оно встрепенулось, ожило. Так тепло-тепло стало на сердце, а прижмуренные глаза видят далеко-далеко, все просторы Родины, ее бесчисленные города и села, миллионы людей, сердца которых бьются в едином ударе, мысли которых об одном: врагу смерть!

Смерть врагу!

А кто-то хватает за горло, бьет головой об стенку.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — с пеной на губах кричит озверелый палач, тряся Мишкины плечи. Как плохо, что связаны руки. Размахнуться бы изо всей силы, стереть с лица земли этого гнусного урода, который ворвался в светлый круг твоих мыслей.

— Что тебе нужно от меня, палач?

— Я спрашиваю: ты — коммунист?

— А не все ли тебе равно? Я коммунист, а ты кто? — И Мишка напряг последние силы, кричит на этого выродка в мундире: — Ты кто? Откуда, из какой поганой норы выполз ты, проклятый гад? От тебя уже воняет падалью, ты ждешь своей очереди, чтобы тебя закопали, как дохлую собаку… Напрасно стараешься, пес, я ничего не скажу такого, что тебе хотелось бы услышать от меня.

Забыв обо всем на свете, мял, душил ошалевший Кох податливое тело. Заслонов не стерпел, поднялся, но дюжие жандармы снова усадили его, больно сжав ему плечи. Вытирая вспотевший лоб и выпив залпом стакан воды, раскрасневшийся Кох люто взглянул на него:

— Теперь ты узнал его?

— Да, узнал.

— Раньше бы так заявил, а то мне приходится тратить время на все эти глупые разговоры.

— Вы правы, господин комиссар, умными я бы их не назвал. Они неразумны и неуместны!

— Об этом после. Кто он?

— Советский юноша.

— И только?

— Этого достаточно. Что вам еще нужно?

— Ладно. У нас еще есть время для разговора. Вынесите его! — Кивком головы Кох указал жандармам на неподвижное тело Мишки.

В камеру ввели Хорошева.

— И этого не знаешь? — спросил Кох у инженера.

— Почему же мне не знать этого человека? Это машинист Хорошев. Не знаю, почему вы арестовали его. Но меня теперь не удивляет, что он здесь. Вы просто вымещаете свою злобу на нас, на ваших рабочих, инженерах, за этот налет, в причинах которого я не обвинил бы ни вас, ни этого рабочего, ни себя самого. Но, может быть, он совершил какое-нибудь преступление?

— А об этом мы спросим у него самого. Почему ты очутился на путях, когда обычно все в таких случаях должны находиться в бомбоубежищах?

— А как же я мог туда попасть? Пан Штрипке, как только началась воздушная тревога, приказал всем дежурным машинистам, чтобы они никуда не отлучались и были на всякий случай вблизи своих паровозов. Это вы можете проверить у самого пана Штрипке. Да и пан инженер тоже слышал этот приказ. Пан Штрипке еще сказал, что мне, возможно, придется развозить составы. Я прятался от бомб в угольной канаве. Но я совсем не виноват в том, что мой паровоз разбит. Он, верно, был бы разбит и тогда, если бы я, как все рабочие, сидел где-нибудь в бомбоубежище. И я остался бы тогда здоровым, не раненым да никто не стал бы тягать меня, как последнего арестанта. А спасти паровоз у меня не было никакой возможности, пан офицер, — вы сами, должно быть, видели, что он находился между двух эшелонов. Так что я и рад был бы вывезти его из-под бомб, но на плечах не понесешь, пан начальник.

— Приказали бы, так понес бы! — машинально произнес Кох, думая о чем-то другом. Снова куда-то уплывали такие явные, казалось, доказательства, подозрения. Он бил этого дерзкого мальчугана, а удары были предназначены для инженера. Он старался поймать на чем-нибудь этого машиниста для того, чтобы разоблачить инженера.

— Он говорит правду? — коротко спросил Кох Заслонова.

— А как он может сказать неправду? Такой приказ действительно был, и Хорошев обязан его выполнить. Но если вы не верите ни ему, ми мне, то проще всего спросить господина шефа. Зачем зря тратить время?

— А вы думали, что я вам так и поверил. Мне не обязательно спрашивать у господина Штрипке, у меня имеются вес средства, чтобы заставить и вас сказать правду.

— Это уж ваше дело, господин комиссар. А в ваши дела я лично, как вам известно, не вмешиваюсь. Я только хотел дать вам дельный совет, ваше дело — принять его или отклонить.

— Мне не нужны твои советы, бандит! — вскинулся сразу Кох. — Чорт знает что натворил на станции, а теперь еще оправдывается, выгораживает других, еще набирается нахальства давать мне советы. Кто имеет право вмешиваться в распоряжение германского офицера? Слимака сюда! А этого вывести! — махнул Кох рукой на Хорошева.

В камеру бочком не вошел, а просунулся Слимак. Его глазки угодливо и робко заморгали под сердитым взглядом Коха.

— Вы знаете этого человека?

— Знаю… он — начальник русских паровозных бригад.

— Я не про это спрашиваю, осел! Кто он по-настоящему?

— Откуда мне знать, господин начальник… Конечно, ходят такие слухи, что он нарочно пробрался сюда, чтобы вредить вам… Такое мнение есть и у господина Клопикова…

— А доказательства?

— Кабы они были, господин начальник, то полиция давно расправилась бы с ним. А так только темные слухи, а прямых доказательств нет…

— Выбить из него эти доказательства! Бить, приказываю бить!

Связали руки у Заслонова, но свободны были его ноги. Когда ссутулившаяся фигура приблизилась к инженеру, он собрал все свои силы и так ударил подкованным сапогом Слимака, что тот, застонав, растянулся на полу, кусая обшарпанный рукав своей шинели.

— Бить, бить! — кричал разъяренный Кох. Кулаки жандармов свалили Заслонова с ног. Кто-то сильно ударил его. Он потерял сознание… А когда пришел в себя, лежа в луже воды, которую на него вылили жандармы, Кох уже сидел за столом, спокойный, молчаливый. Он сидел и терпеливо ждал, когда инженер раскроет глаза.

— Ты будешь отвечать на мои вопросы?

Заслонов молчал. Кох подошел к нему, присмотрелся, потом вызвал врача.

— Он в тяжелом положении, господин комиссар. Сейчас инженер просто не в состоянии вам отвечать, ему надо дать отдохнуть, — сказал врач.

— Если вы находите нужным, дадим ему передышку.

Мишку повесили утром во дворе депо. Повесили также мертвого Ваську Чичина. Ветер покачивал их тела, висевшие на высоком фонарном столбе, с боку на бок поворачивая фанерные таблички, на которых было написано: «Они были партизанами».