Константин Сергеевич умолк. Его исхудавшее лицо горело ярким румянцем, горячими угольками светились глаза, руки сжались в кулаки. Он нервно шагал по запыленной, выстуженной комнате. И, казалось, от каждого слова теплели неуютные стены, промерзшие стекла окон, по которым скользили пугливые отблески фонарей. На путях загудел паровоз. Гудки, такие редкие за последние дни, вернули инженера к действительности. Он остановился у окна, поскреб пальцем морозный узор, подул на стекло.

— Ну и холод у нас!

— Разбито паровое отопление.

— Ну и чорт с ним, с отоплением. Не нам заботиться, чтобы фашистам было уютно и тепло.

— Ведь и нам тут работать придется, Константин Сергеевич. Надо подумать о печке.

— Работать, говоришь? Да, нам придется много работать. Но вот что я тебе скажу, товарищ Чичин. Этими днями мы с тобой закончим все это дело. Хватит! Больше невозможно.

Заслонов рассказал обо всех событиях в гестапо, о многочисленных подозрениях, о гнусном предложении Коха.

— Через несколько дней начнем с тобой новую жизнь. Надо подготовить народ. И надо нам с тобой устроить теплое прощание с фашистами. Так распрощаемся, чтобы они нас помнили до последнего издыхания. Разумеется, мы тут оставим несколько своих людей, чтобы фашисты не жаловались, будто мы их бросили без присмотра, на произвол судьбы. Некоторые семьи надо переправить в более надежное место. На прощанье постараемся устроить красивую иллюминацию. Подпустим им огоньку, а то они жалуются на наши морозы. А теперь иди, товарищ Чичин, займись там своими делами.

Когда Заслонов поздно вечером явился на свою квартиру, старая хозяйка была явно обрадована его приходом. Прежде она резко хлопала дверью, когда он уходил, и, что-то недовольно проворчав, торопливо шла в свою каморку, не очень заботясь о том, затоплена ли у квартиранта печь, найдет ли он что-нибудь поесть на кухне, прибрано ли в его комнате.

Теперь она долго стояла на пороге его комнаты, что-то собиралась сказать и не решалась. Потом начала возиться около печки, затопила.

— Такие холода! — Погрейтесь хоть у печки. А я сейчас вам ужинать соберу.

Глядела на его забинтованную голову, грустно вздыхала. Наконец, не выдержала, заговорила, озираясь на запертую дверь:

— Ах, Константин Сергеевич, Константин Сергеевич! Не указчица я вам и не советчица, но сердцем чую: зачем вам эта служба? Доведет ли она вас до добра? Вот она, немецкая благодарность за все ваши труды… Ах, Константин Сергеевич, что б я сказала вам…

— Что же вы хотите сказать, бабуся?

— Много чего мне хотелось бы сказать, да всего не скажешь. Чует мое сердце, что не по нутру вам вся эта служба, что не по доброй воле работаете вы на них… А приятно ли вашей матушке, что вы с этими гадами, извините, ну, с этими фашистами, якшаетесь? Она ж такая женщина, такая женщина! Вот через людей спрашивала у меня про вас. Это после того, как вас арестовали…

— А что я должен сделать по-вашему?

— Что делать? Вот кабы мне да ваши молодые годы, так я бы долго не думала, что делать в таком случае. Обошлась бы уж как-нибудь без немцев, не пропала бы…

Старуха хотела сказать нечто большее, но не решалась.

— Ладно, бабуся, поживем — увидим! Свет у нас широкий.

— Конечно, широкий, не фашистам-злодюгам застить его! На свой манер они нас не переделают. Ну отдыхайте да простите меня, старуху, может, я чего лишнего вам наговорила. Что думала, сказала.

Напоминание о матери болезненно откликнулось в сердце. Что она делает теперь, что она думает о нем?

И нарастало страстное желание увидеть ее, встретиться. Так встретиться, чтобы не было у нее ни тени сомнения, чтобы сказать ей: вот я, сын твой. Был и остался таким же, как ты знала меня все время, каким растила меня, готовила стать честным человеком, снарядила в широкий свет, наш свет.

Был поздний час ночи, когда отряд Мирона Ивановича тронулся в путь.

Вел отряд Блещик. Он был инициатором этого похода. Блещик и другие товарищи отговорили Мирона Ивановича от участия в этой операции — налете на полицейский гарнизон соседнего района. И хотя ему самому хотелось возглавлять отряд, все в один голос очень мягко, но настойчиво просили его остаться на базе. Мирон Иванович не любил сидеть без дела и, взяв группу бойцов, отправился в близлежащие деревни поговорить с людьми о славных победах наших войск под Москвой.

Местечко, где стоял немецкий гарнизон, находилось километрах в десяти от лесного массива. Хорошая гравийка соединяла его с городком. В ближайших к местечку деревнях размещались полицейские посты. Немцы чувствовали себя здесь сравнительно спокойно, так как в течение зимних месяцев партизаны поблизости не показывались, если не считать несколько небольших инцидентов на гравийке, где по ночам порой исчезали немецкие машины. Чтобы избежать опасности, гитлеровцы перестали ездить по ночам, а днем отправлялись в путь только крупными, вооруженными до зубов группами.

В местечке размещались также местная комендатура, волостная полиция и эсэсовский отряд. Здесь раньше был совхоз. Теперь его превратили в государственное имение, в котором, кроме нескольких бывших рабочих, находилась большая группа военнопленных.

Когда отряд вышел из лесу, Блещик разделил его на три группы, которые пошли в обход попутных деревень с тем, чтобы незаметно подойти к цели с нескольких сторон. Часа за два до рассвета все группы уже были на намеченных рубежах и по условному сигналу атаковали местечко. Гитлеровцы были застигнуты врасплох. Они не успели даже занять доты, подготовленные на всякий случай, и, выбегая из хат чуть ли не в одном белье, в панике бросались наутек. Только в помещении школы да в нескольких совхозных домах они попытались оказать сопротивление, но оно было быстро сломлено. Услышав, что в разных концах местечка идет стрельба, фашисты подумали, что они попали в окружение крупных партизанских сил, и решили действовать по принципу: спасайся, кто может.

Гарнизон был полностью разгромлен. Часть гитлеровцев и полицаев попала в плен, часть была уничтожена во время перестрелки. Партизанам достались большие трофеи. Но Блещика сегодня интересовали не трофеи, не захваченные склады, не стадо откормленного скота на совхозном дворе. Все внимание его было приковано к зданию школы, под которым находился небольшой кирпичный подвал, превращенный эсэсовцами в тюрьму. Даже во время боя Блещик принимал все меры, чтобы не разрушить это здание. Было строго-настрого запрещено при захвате школы пускать в ход гранаты.

Двери в подвал оказались открыты. Никто оттуда не отозвался на голоса бойцов. Когда принесли фонарь и осветили вход, Блещик невольно отвернулся от представшего перед ним зрелища. На земляном полу лежали трупы людей: стариков, женщин, детей.

Среди трупов не оказалось тех, кого искали. От пленных полицаев узнали, что еще вчера из города приезжал какой-то гестаповец и после его приезда дети Мирона Ивановича и его сестра были вывезены вечером из подвала, расстреляны на кладбище и там похоронены. Комендант подтвердил слова полицаев.

Бойцы слушали показания полицаев, и лица их каменели, сухими, колючими становились глаза. Приговор был короткий: кровь за кровь!

Уже серело на востоке. Разбуженное местечко гудело, как потревоженный улей. Блещик послал людей за жителями окрестных деревень. Разбирали зерно из складов. Раздавали коров. От местечка потянулись груженые подводы. Маслобойню, стоявшую немного в стороне от местечка, подожгли. Раздавали освобожденным из плена красноармейцам одежду, найденную в комендатуре и на складе совхоза.

И хотя операция прошла успешно, почти без всяких потерь, если не считать нескольких раненых, люди возвращались невеселыми. Багровые отблески зарева выхватывали из утреннего сумрака хмурые лица. Не было того обычного оживления, душевного подъема, веселой переклички, крепких шуток, которыми сопровождалось возвращение после удачно проведенной операции. Артем Исакович, впервые участвовавший в боевом выступлении отряда, был до того захвачен своими мыслями, что даже не заметил Блещика, который пытался заговорить с ним. Тот повторил свой вопрос громче: