— Дорогу, дорогу!

А над перроном гремели воинственные радиомарши, чей-то голос захлебывался, выкрикивая: «На Москву, на Москву!»

Какой-то экзальтированный юнец истерически завопил: «Хайль Гитлер!» Его вопль оборвался и потонул в вокзальной сутолоке. Солдаты посмотрели на него, как на спятившего с ума. Один шутник надвинул ему каску, щелкнул в кончик носа и юркнул куда-то под вагоны, гремя котелком. Юнец поправил каску, размазывая слезы по лицу…

Около этой витрины останавливались ненадолго и проходившие мимо рабочие, бегло просматривая желтое объявление, вчитывались в первое немецкое слово «ахтунг».

— Что значит «ахтунг»?

— Разве не видишь — «внимание»…

— Неправильно…

— Что неправильно?

— Такой перевод неверен… — Пропитанный мазутом смазчик, жонглируя на ходу пустой масленкой, пошел по перрону, весело напевая под нос нечто похожее на песенку:

— Ах, туго, ах, туго…

— Кому?

— Тем, кто пишет эти объявления и… — заметив Заслонова, — их холуям.

Последние слова были явно предназначены для инженера. Веселый смазчик, заломив промасленную кепку на самую макушку, с таким независимым видом прошел мимо инженера, что рабочие, следовавшие за ним, еле удержались, чтобы не расхохотаться, да и сам Заслонов не мог не улыбнуться. А смазчик подошел фертом к разряженной немецкой барыньке, которая выползла из вагона подышать свежим воздухом. Молодецки козырнув и щелкнув каблуками стоптанных сапог, он спросил, коверкая немецкие слова:

— Который час, мадам?

Та испуганно посмотрела на его пропитанный мазутом костюм, на его непокорную шевелюру, выбивавшуюся из-под кепки, и отступила на шаг назад. Но, заметив в его руках мирные инструменты, она, хватая воздух широко раскрытым ртом, — от страха у нее сперло дыхание, — еле проговорила:

— Одиннадцать, пан!

— Наше вам с кисточкой! — «Пан» элегантно откланялся и, помахивая масленкой, степенно пошел дальше, туда, где за перроном чернел среди путей большой черный ящик. Там на стеллажах лежали запасные рельсы и буфера, стояло несколько бочек с мазутом и груды отработанного, промасленного обтирочного материала. Заслонову бросилось в глаза, что рядом с мазутными ящиками стояло несколько цистерн. Все пути вокруг были забиты эшелонами.

— Удобное, однако, местечко! — невольно подумал инженер.

Он пришел к этому месту. От цистерн сильно пахло бензином. Тут было сравнительно темновато. Он заметил, как под одной из цистерн мелькнула фигура человека и скрылась за развалинами небольшого здания, где некогда было помещение для кондукторских бригад. Только где-то захрустел битый кирпич да тихо звякнули провода. Человек, очевидно, зацепился за тяги блокировки. А около ящика копошился смазчик, заправляя масленку. Заслонов узнал в нем одного из коммунистов группы Дубкова, которую привел ему на помощь Мирон Иванович.

Это был смелый и отважный парень, вместе с Дубковым не раз проникавший в немецкие груженые вагоны, доставая там нужные партизанам материалы. Не без их участия исчезло несколько часовых из железнодорожного батальона, которых начальство потом зачислило в дезертиры.

Ни смазчик, ни Дубков так же, как многие другие участники отряда Заслонова, ничего не знали об истинной роли инженера, не знали и того, что они, собственно говоря, работают под его непосредственным руководством.

Смазчик явно нарочито копался у мазутного ящика. Заслонов прошел мимо него и, не останавливаясь, двинулся дальше. Сквозь долетающие с перрона радиомарши он услышал, однако, что за ним, крадучись, идет человек. Он ускорил шаг, оглянулся. Потом услышал чей-то сердитый голос, приглушенную возню между вагонами:

— Назад, назад, дуралей! Тебя и его видели люди на станции, куда ж ты прешься, — хочешь всех нас провалить?

— Пусти, говорю! Я его так пришью, что он и не пикнет.

— А приказ?

Последних слов Заслонов не разобрал, так как люди уже говорили шопотом. Он пошел не спеша в депо.

А Дубков — это был он — не на шутку рассердился. Он тоже ненавидел инженера, который, как думал Дубков, продался немцам, а быть может, продает и других. Когда Мирон Иванович посылал их в депо, Дубков сам спросил:

— Ну а эту иудину душу?

— Кого? — переспросил, хитро прищурив глаз, Мирон Иванович, хотя отлично знал, про какую душу спрашивает сапер.

— Я говорю об инженере Заслонове. Я слышал, что он перебежал линию фронта, лишь бы попасть на службу к немцам. Мы с ним такое сделаем, батька Мирон, что завопят все фашистские холуи и от страха сбегут на край света!

— Не надо этого!

— Ну, мы его потихоньку… Выпустим душу на покаяние без музыки, без панихиды. Сам Гитлер не найдет следов, чтобы поплакать над его могилой.

— И этого не надо.

— Вот тебе музыка без гармони! Как же нам глядеть на такую погань?

— А вы и не глядите.

— Вот так задание, сучки-топорики!

— А ты без топориков. Ты не сапер теперь, а электромонтер, при чем тут сучки-топорики? — отшучивался Мирон Иванович. И уж серьезно — всей группе:

— Помните, вы не только партизаны. Вы сейчас уходите в подполье, идете на очень серьезную и опасную работу. Как партизанам, так и подпольщикам надо особенно соблюдать дисциплину, и не обыкновенную дисциплину, а железную. Без нее пропадете сами, без нее можете загубить товарищей и все наше дело. Так вот, делайте только то, что вам будет приказано. Если сами задумаете что-нибудь серьезное, посоветуйтесь заранее. А Заслонов? Что Заслонов? Наш главный враг? Или без Заслонова не найдется нового начальника у немцев да еще, возможно, более лютого, более придирчивого. А мы слышали, что Заслонов не выдал немцам ни одного человека, хотя там работает несколько наших товарищей. Мы Заслонова уберем, когда нужно будет. Он от нас никуда не денется. Нам важно теперь выявить всех наших врагов. Вот мы и присматриваемся, с кем он связан, кто еще верой и правдой служит фашистам. А вы — без музыки и панихиды! Панихиду, если потребуется, мы всегда сможем отслужить. И должен вас заверить — такую панихиду отслужим, что и плакать будет некому, все как один без голосов останутся. Поняли?

— Это мы понимаем, батька Мирон!

— А если понимаете, так давайте работать без шуток! Приказ — закон. И кто его нарушит, будет отвечать, как злейший враг народа, как трус, как предатель. Об этом никогда не забывайте.

И уже мягко, ласково:

— Ну а теперь идите, хлопцы! Мы будем следить за каждым вашим шагом, помогать вам и, если понадобится, — и это порой случается, — спасать вас. Но пусть будет поменьше таких случаев. Храбрости у вас хватит, но рискуйте с умом!

…Вот почему брошенное Дубковым слово «приказ» сразу охолодило смазчика. Сердито сопя, смазчик побрел обратно к своему ящику:

— Видишь, я думаю, он заметил твою работу под цистерной и может тебя выдать.

— Меня он не заметил. А если и заметил, то в темноте не узнал. А ты занят служебным делом, тебе бояться нечего.

— Сказал! Бояться… Да я из него!..

— Ну знаю, знаю, что ты герой.

— А зря не дразнись.

— Это я любя, дурашка!

— Тоже мне — любя… — обиженно пробормотал смазчик.

— Ладно, работай, да очень не задерживайся, осталось всего каких-нибудь полчаса. Да с Хорошевым не забудьте про паровозы, что поданы на экипировку.

— Не забудем.

…Все началось приблизительно в полночь.

С запада послышался гул авиационных моторов. Немцы вглядывались в небо, гадая, что это за самолеты. Особенно они не тревожились, поскольку самолеты шли с запада. Но, вслушиваясь в нарастающий гул, немцы начали проявлять некоторые признаки беспокойства. Мелькавшие кое-где в эшелонах огоньки сразу погасли. Шум на перроне притих, кто-то из немцев даже выключил репродуктор, чтобы лучше разобраться в рокоте моторов. Приказали выключить свет по всей путевой сигнализации, в семафорах, стрелках, водонапорных колонках. Хотя на фонарях и были установлены длинные козырьки, но отблески света, особенно от стрелок, попадали на рельсы, на стоявшие рядом вагоны и могли нарушить всю маскировку.