— Уважаемый Кох, прошу вас, для всего нашего дела, бросьте вы эти упреки… Мне дозарезу нужны паровозы, понимаете, па-а-ро-о-во-зы. Вот, прочтите, пожалуйста!

С жестом отчаяния, сморщившись, как от зубной боли, Вейс передал Коху очередную телеграмму ставки, в которой под самую суровую ответственность приказывалось во что бы то ни стало не только сохранить пропускную способность дорог, но и повысить ее всеми возможными и невозможными средствами.

— Иначе наше наступление может сорваться!

— Господин комендант! — предостерегающе молвил Кох, взглядом указывая на Заслонова.

— Ах, бросьте! — поняв его, проговорил Вейс. — Наше очередное наступление — не тайна. Об этом известно из газет, радио, из наших приказов и листовок.

И затем, уже обращаясь к Заслонову:

— Я искренне скажу вам, что я рад! Я не ошибся тогда, приняв вас на работу. И я… что тут приказывать… я просто прошу вас, как своего человека, приложить все силы, чтобы дать больше паровозов, поднять все паровозы.

— Я не собираюсь давать вам какие-нибудь торжественные клятвы, скажу лишь: мы поднимем паровозы, да, поднимем. Честное слово русского инженера, поднимем… Об этом говорят результаты моей теперешней работы, об этом скажет и моя работа в будущем.

— Я не сомневаюсь в этом. Мы с вами поднимем паровозный парк!

— Да, поднимем!

Говорили еще о разных делах. Заслонов жаловался на отсутствие необходимого металла, на недостаточное число квалифицированных рабочих.

— О металле вы не беспокойтесь: мы снимем с вас всякую ответственность за нехватку нужных материалов. Это наша задача обеспечить вас всем необходимым. А о рабочих? Предоставляем вам и… господину Штрипке неограниченные возможности набора рабочей силы. Если потребуется, мы найдем способы и принудительной вербовки рабочих.

— Зачем принудительной? Рабочая сила есть… Ее нужно только собрать.

— Пожалуйста, набирайте людей по своему усмотрению.

Когда Вейс спросил, какие у него еще нужды, Заслонов не счел лишним высказать и некоторые просьбы:

— Видите ли, я не осмеливался просить вас, так как считал это мелочью… Дело в том, что каждый человек любит работать в самых благоприятных условиях. Тогда и работа его дает самый большой эффект. Согласитесь, как я могу спокойно и преданно работать, когда мне ежеминутно угрожают? Ну, угрожают моей жизни.

— Откуда вы это знаете?

— Знаю. Чувствую. Наконец, мне заявил об этом и один из рабочих, видимо, из преданных рабочих, Сацук.

При упоминании Сацука Кох даже привскочил со стула:

— Ах дуралей, лезет не в свое дело! И кто ему велел!

Но тут же он опомнился:

— Прошу вас, господин инженер, не тревожиться. К вашему сведению, у нас есть служба порядка, у нас есть кому позаботиться о вашей безопасности. Это говорю вам я, Ганс Кох! — горделиво заключил свои уверения комиссар гестапо.

— Да-да, господин инженер, — подхватил комендант, — пусть вас это не тревожит. За вашей спиной вся Германия. Фюрер знает, как позаботиться о каждом, кто приносит пользу нашему делу. Я считаю не лишним напомнить вам, что всякая усердная работа будет по достоинству оценена нами.

Вейс, вероятно, долго бы еще распространялся на эту тему, но дежурный офицер принес несколько пакетов, телеграмм.

Когда Вейс распечатал телеграфный бланк и пробежал глазами текст, он сразу побледнел, и рыбий хвост на его голове стал торчком, — явный признак того, что хозяин этого хвоста был изумлен или встревожен. Потом обычный румянец вернулся на щеки Вейса, он тяжело вздохнул и вдруг заговорил быстро-быстро:

— Ну, слава богу, слава богу! — и, бросив телеграмму на стол, сделал несколько шагов по комнате.

— Что там случилось? — спросил Кох.

— И не говорите! Это чорт знает что! Понимаете, два паровоза! Два паровоза взорвать за один день! Но, слава богу, это случилось не на нашем перегоне. Вы представляете, уважаемый Кох, как завертится теперь этот выскочка Цукерман, наш сосед! Он так насмехался над нами, когда произошло это несчастье с эшелоном. У вас, говорит, под носом эшелоны взрывают. Теперь попрыгай, попрыгай, голубчик!

— А кто взорвал там эшелоны? Партизаны?

Вейс еще раз заглянул в телеграмму.

— Гм… при загадочных обстоятельствах взорваны два паровоза. Потерпевшие аварию эшелоны стоят. Создалась угроза пробки. Просьба немедленно помочь… Вот это я понимаю, просить начал! Ну, что ж… раз просит, окажем помощь. Вы, Штрипке, организуйте им отправку паровозов. Да-да, паровозов… Ну, что ж… на прощанье я еще раз прошу вас, и господина Заслонова, и вас, Штрипке: принимайте все меры чтобы поднять паровозы! Это ваша основная задача на ближайшие месяцы.

— Поднимем, господин комендант!

— Я в этом не сомневаюсь.

Только когда Заслонов вышел из комендатуры, он дал полную волю обуревавшим его чувствам. На душе было так радостно, что хоть пускайся в пляс.

Заслонов шел, точно несся на крыльях. И все, что было тяжелого на душе, что угнетало его в последние дни — вести с фронта, неприязненные, исподлобья, взгляды рабочих, опостылевшая фигура Штрипке, его беспорядочные приказы, — все это словно исчезло куда-то, растаяло. Радовала и утешала мысль: «Значит, началось! Лишь бы хорошо начать, а там еще рубанем, так рубанем, что вам будет муторно!»

Уже стемнело. Городок притих, готовясь к ночному отдыху. Только изредка вился дымок над трубой — повидимому, какая-то запоздавшая хозяйка готовила немудрящий ужин. Гулко раздавались шаги на дощатом тротуаре. Доски гнулись, покачивались под ногами, а на душе было легко, весело. Словно давным-давно, в далеком детстве, когда возвращаешься в ранние сумерки откуда-нибудь с реки, с катка. Торопишься в теплую хату, но не пропустишь ни одной примерзшей лужицы, чтобы не скользнуть лишний раз да потом побежать вприпрыжку к следующей. А уши щиплет свежий морозец, а за селом лес, а в лесу непременно волки. И сердце захлебывается от быстрого бега. И мать, верно, обругает. Отберет стоптанные, вытертые лапти, онучи, чтобы посушить их в печурке. И, попотчевав добрым подзатыльником, — ведь совсем не больно, — к столу погонит:

— Ешь, гуляка мой, да на печь. Спать пора. Так хорошо было тогда!..

И даже когда около самого плеча просвистело что-то и, с треском ударившись о забор, покатилось по тротуару, он не испугался, не удивился. Поднял эту вещицу, разглядел, по давнишней, еще детской, привычке положил в карман. Усмехнулся:

— Наш уголек, деповский. Вот мазутные черти, добром швыряются!

И еще более радостная мысль:

— Значит, рубанем, если швыряются! Сердце не уголь, не остынет. Однако кто это осмелился?

Оглянулся. Несколько знакомых хат. Ближе всех Чмаруцькина. Подумал про себя: «Все же нехорошо так! Несерьезно, товарищ Чмаруцька! Годы твои не те, чтобы детскими забавами себя тешить. Надо потолковать с человеком, без него не обойдешься. И на кой чорт ненависть человеческую разменивать на мелочи!»

Дальше пошел уже медленнее, сосредоточившись на этой мысли. Думал и прислушивался к ночным звукам окраины городка.

Когда вернулся домой, бабушка встретила его не очень приветливо:

— Гостья там у вас.

— Коли гостья, так ладно.

— Эх, шляются тут всякие! — И, не досказав, ушла в свою комнату, что-то сердито бормоча.

А гостья уже выбежала навстречу:

— Нехорошо, нехорошо, заставлять гостей дожидаться! Я уже добрых полчаса вас жду.

— Что же Любка, — это была она, — мы с вами свидания не назначали, так что и обижаться на меня у вас нет особых оснований.

— Как вам не стыдно так разговаривать с девушками? Это невежливо. Или вы не рады, что я зашла к вам?

— Ну, не сердитесь! Вы, очевидно, хотите мне что-то сказать?

— А вот и хотела, но теперь не скажу, если уж вы напустили на себя такую важность.

— Я совсем не важничаю, — подделываясь под ее легкомысленный тон, сказал Заслонов. — Можете говорить.

— Я вот ее недавно видела!

— Кого это — ее?

— Будто и не знаете? Надю вашу.