– Давайте перейдем в гостиную, – пригласила Патриция. – Нам надо о многом поговорить. Не правда ли?

– О многом, – вздохнула Кристина, соглашаясь. Экзамен продолжался – напряжение не проходило. А так хотелось бы уже прилечь и прикорнуть…

Гостиная была светлой, просторной и занимала чуть ли не весь этаж. Наверх, в жилые помещения, вела массивная, широкая лестница. К деревянным ступеням ковровую дорожку прижимали блестящие бронзовые планки. Внутри гостиной – ничего лишнего. Два широченных ковра с одинаковым шахматным орнаментом полностью покрывали пол. Здесь можно ходить босиком, не боясь простудиться. В одной из стен было углубление для камина – небольшого и не маленького, в половину человеческого роста. Его закрывала бронзовая решетка, верхняя половина которой была откидной. Тут же, немного сбоку, журнальный столик с двумя мягкими креслами. В противоположной стороне гостиной – длинный низкий сервант с хрусталем и фарфором на полках под стеклом. В разных углах – по диагонали – два Торшера. Люстра была укрыта специально сшитым чехлом. Вероятно, в этом доме давно никто не гостил. Хозяйка обходилась торшерами – с розовым и зеленым абажурами. Вечером, когда весело потрескивают дрова в камине, здесь хорошо – тепло и уютно.

Но что сразу привлекало внимание – так это три больших портрета на стене: отец, мать, сын. Кристина так и впилась в них взглядом. Особенно в портрет сына, Адольфа Шеера, изображение которого она впервые увидела только сейчас. Сердце у нее похолодело.

Молодой Шеер на портрете не был похож на того, кто действовал под его именем на Кавказе, на того, с кем все немцы там общались! Правда, некоторая схожесть все-таки была. В форме головы, в общем облике, в чертах лица… Только у Кости, который действовал под именем Адольфа, они мягче, милее… Да, их – Костю и Адольфа – не спутаешь, разве что в темноте… Хорошо, что занятый делами Хейниш ограничился телефонным звонком… Удачей обернулось и то, что фрау Шеер приняла их с Майером на кухне, а не в гостиной, как принято по правилам хорошего топа. Ведь Вилли ничегошеньки не ведает о том, что корреспондент из Берлина гауптман Адольф Шеер был пленен партизанами и вместо него прибыл советский разведчик Константин Калина. И Вилли мог погубить ее… Даже не желая того… Неуместным восклицанием, удивлением… Ему достаточно было заметить:

– Разве это Адольф? Что-то не узнаю. На портрете он совершенно не такой, каким я знал его на фронте…

Эта несхожесть усиливалась еще и тем, что Адольф на портрете был в гражданском костюме, а на Кавказе «Шеера» привыкли видеть исключительно в военной форме. Правду в народе говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло… Рядом с Кристиной, сложив руки на груди, стояла фрау Патриция и тоже смотрела на портреты.

– Вас что-то удивляет, Кристина?

Фрейлейн Бергер вся напряглась. Что-то в интонации ее насторожило. Не выдала ли она себя? Может, помимо воли что-то отразилось в выражении лица?

– Нет, ничего особенного… Здесь все для меня непривычно…

Но фрау Патриция проговорила все так же подчеркнуто, со значением:

– Мне показалось, что вас удивило…

– Что? – быстро спросила фрейлейн Бергер.

– Что на портрете моего сына нет муаровой ленты.

Только сейчас Кристина обратила внимание и на портрет Шеера-отца. На нем в нижнем правом углу наискось чернела лента – символ скорби. На портрете Адольфа этой черной ленты не было. И как она не заметила такой «мелочи»? Она ведь сразу бросается в глаза! И такой существенной… Наверное, сказывается непрерывное, изматывающее напряжение.

– Ну что вы! – горячо возразила Кристина. – Наоборот! Я всегда верила и верю: мой муж – жив!

Патриция благодарно взяла Кристину за руку, ласково прижала к себе.

– До сих пор я спрашивала лишь Господа Бога: жив ли мой сын? – сказала Патриция.

– А я всегда верила, что мой жених жив!

– Почему? – дрогнувшим голосом спросила Патриция. – Понимаете, как это для меня важно?..

– Понимаю…

Почему она, Кристина Бергер, так уверена в своих словах?

Ответить на этот вопрос ей нелегко, сказать правду – исключается. Ее уверенность основывалась на точном знании: для настоящего Адольфа Шеера, того, которого она только сегодня впервые увидела на портрете, война давно закончилась – еще летом 1942 года. Он в плену. Он живой и здоровый. Ему уже ничего не грозит.

Сказать об этом прямо – невозможно.

Поэтому она заговорила с учетом тех соображений, которые были логичны, достаточно вески и лично ей ничем не угрожали:

– Всем известно, что свидетелей гибели Адольфа нет. Ни единого. Никто не видел его мертвым. Ведь самолет упал на территорию русских. Все, бывшие на борту, имели при себе парашюты. Почему же считать, что все погибли? Почему я должна думать, что Адольф непременно мертв? На основании официального сообщения? Но это сообщение – ничем не обоснованное предположение, всего лишь. Ну, сбили русские самолет, ну, упал он на их территорию… А дальше что? В таких случаях более старательные службисты пишут точнее – «пропал без вести», и этим оставляют близким надежду…

– «Списывать» немцев в «погибшие» – выгоднее, – хмуро подчеркнула Патриция.

– Почему? – спросила Кристина.

– Почему? Чтобы солдаты не думали о плене. В этой войне для немецкого солдата плен – единственный шанс спасти свою жизнь. – И пояснила общеизвестным: – Совсем недавно твердили, что фельдмаршал Паулюс оборонялся до последнего патрона. Последним – застрелился. Потом сообщили: жив фельдмаршал! Жив, потому что сдался в плен, пошел к большевикам с поднятыми вверх ручками. Вчера Паулюс – герой, сегодня – изменник. Чему же верить: тому, что сообщено сегодня, или будет сообщено завтра? Или не верить совсем? Только и остается: спрашивать Бога…

– Господь не ответит, – осторожно возразила Кристина.

– Поэтому и не солжет… – Патриция ждала, что ей ответит Кристина. Ждала в напряженном, тревожном молчании. Собственно, именно сейчас и решалось, как они вдвоем будут жить под одной крышей. Кем они станут друг для друга? Будут ли жить во взаимопонимании или в глухой неприязни? Что скажет фрейлейн, одетая в черную эсэсовскую форму?

Но Кристина сказала лишь то, что и надлежало было сказать фрейлейн Бергер, искренне озабоченной личной безопасностью и лояльной репутацией фрау Шеер:

– Вы неосторожны, мама. Вы знаете, что случится, если кто-нибудь услышит ваши необдуманные слова? После таких высказываний – прямая дорога в гестапо. А там, сами знаете, пощады нет… Думать можно разное, но в наше время – только тайком. Зачем вслух высказывать свое мнение? Это имеет смысл лишь в одном случае.

– В каком же?

– Когда человек решил таким способом свести свои счеты с жизнью. Вы ведь верующая?

– Да, но…

– Тогда вспомните догмат: самоубийство – грех. Независимо от того, каким способом его совершают. Не высказывайте никому таких опасных мыслей.

– И вам – тоже? – коротко спросила Патриция, и Кристина услышала в интонации упрек и даже обиду. Действительно, Патриция искренне открылась ей, ибо «игра» тут исключалась, а она ей… Однако Кристина вновь уклонилась:

– Поймите, если посторонний человек услышит, то нам обеим… Вам – потому, что вы говорили, а мне – потому, что не донесла…

– Мы здесь вдвоем, Кристина, – успокаивающе заметила Патриция. – Служанка приходит с утра и работает до полудня. Она уже давно ушла. Но вы, безусловно, правы. Ведь у нас будет маленький. Нам обеим следует быть очень и очень осторожными!

– Ну вот, наконец-то! – Кристине полегчало. – Теперь я понимаю…

– Что?

– Почему Хейниш считает вас непатриотической женщиной, или, по его терминологии, «элементом».

– Что поделаешь? Всем изо дня в день вдалбливают: «Фюрер думает за всех нас»… Поэтому всем «фюрерам» – от сановных до уличных надзирателей – видится «подрывным элементом» всякий немец, кто не отравился коричневым дурманом и сохранил голову с собственными мыслями. Теперь, Кристина, – она с мягкой доверчивостью коснулась ее руки, – вы знаете обо мне все.