– Я не опоздал на аристократический променад? – спросил он вежливо с порога. – Вижу, что нет. Все готовы?

– Конечно! Только оденусь…

– Позвольте, фрейлейн, хотя бы поухаживать за вами…

Он снял с вешалки ее плащ, держа за плечики, помог надеть. Вит ткнулся влажным, холодным носом в руки хозяйки.

– Есть ли новости, Вилли?

– Потом, времени будет достаточно… Вит, гулять? – подал команду Майер.

Пес радостно отозвался. Вилли засмеялся.

– Вит уже позволяет мне играть с ним, – заметил офицер. – Признаёт за своего.

– Вит, хватит! – приказала Кристина. – А вам, господин Майер, если хочется повозиться с собакой, следует завести свою.

– Почему так сурово, фрейлейн?

– Потому что вы портите моего единственного истинного защитника.

И они вышли на улицу.

Было темно, пусто, одиноко. Дождь, светомаскировка и комендантский час делали свое дело.

Странное ощущение нереальности охватило Вилли Майера. Мужчина, женщина и собака… Как в допотопные времена, когда земля служила лишь декорацией в существовании человека, доверившегося ей.

Нацистская инквизиция толкнула немцев, а за ними чуть ли не всю Европу на путь, ведущий к бездуховной пропасти, которая обрывается темным мраком последовательного одичания. Этот путь казался Майеру мизантропическим конвейером, где людские души раскладываются на первоэлементы, из которых отбирается наиболее грязное, отвратительное, отталкивающее, и из этих нечистот штампуются Франкенштейны в солдатских мундирах. В немецких мундирах, ненавистных уже всему миру…

Кто остановит этот ужасающий конвейер смерти? Майер не видел спасения. Любая надежда была выкорчевана железом. Были неукоснительно уничтожены даже те, кто не оказывал и пассивного сопротивления, а лишь пытался остаться незаметным, в стороне, то есть все те, кто надеялся упрятаться от коричневой нечисти в своих четырех стенах. Одним снесли головы по средневековому методу – топором палача, других удавили петлей, на третьих не пожалели пуль. Погибла огромная масса людей, которые по тем или иным причинам пытались думать самостоятельно, а не лозунгами из «Фелькишер беобахтер». Остальные, если они еще существуют, ничем не выказывают себя, ибо на такой способ самоубийства отважится лишь безумец. Это жутко – люди сознательно омертвели при жизни. Не живут – прозябают. И уничтожают других, чтобы прозябать и дальше в тупом, мертвящем существовании.

Вилли Майер так далеко ушел в свои полные отчаяния, давно скрываемые ото всех, наглухо замкнутые в сердце мысли, что до его сознания не сразу пробился вопрос фрейлейн Бергер.

– Так какие же новости, Вилли? – вернулась Кристина к тому, с чего начала в гостинице.

– Вы о чем? – переспросил он, приходя в себя и присматриваясь к окружению как человек, неожиданно заблудившийся.

«О чем? Уместна ли здесь откровенность?» – подумала Кристина и не нашла ответа.

Расчет, который сложился в ее очаровательной головке, выглядел шатким и неопределенным. Успех в нем зависел от счастливого случая или благоприятного стечения обстоятельств. Собственно, пока она полагалась на самотек событий. На логический самотек, как ей казалось, но события превысили ее скромные расчеты.

Она надеялась толкнуть Кеслера, учитывая его хищную скаредность, на преступление, на вульгарный бандитский поступок, который дискредитировал бы его в глазах верхушки. Фашистские бонзы не гнушались никакой выгодой, но проявляли показную добродетель, если речь заходила о внешней благопристойности. Это особенно было распространено среди лицемерной эсэсовской элиты. Иногда приобретали широкий резонанс случаи, когда того или иного эсэсовца для поддержания арийских идеалов сурово карали даже за развлечения с проститутками. Ясное дело, крупные хищения, особенно валютных ценностей, которые теоретически должны были полностью отправляться по единственному адресу в стальные хранилища Рейхсбанка, не прощались никогда. Правда, это не мешало грабить и грести в частное пользование буквально фантастические ценности, но исключительно в полуофициальных вариантах, например, для служебного использования в соответствии с должностью. Разве гауляйтеру к лицу быт нищего?

И вот, если бы при таких условиях Кеслер, узнав о драгоценном ожерелье, которое так легко прибрать к рукам, соблазнился и решился на нечто позорное – кражу, шантаж, запугивание с высот своего служебного положения, то так называемый эсэсовский суд чести был бы ему обеспечен. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тогда опасное расследование дела Мюллера было бы навсегда похоронено. Вместе с Кеслером…

Но убийство? Это сразу разрушило все ее шаткое построение. Убийство – это непременно и расследование. К чему оно приведет? На кого падет подозрение? На многих. Возможно, даже… Ведь казнена непричастная «Эсмеральда»!..

Она не стала додумывать: стоит ли бить тревогу раньше времени?

– Я спрашиваю о новостях, – мягко сказала Кристина, улавливая необычное настроение Майера.

– А что вас интересует? – хмуро обронил он.

– О, Вилли, вы меня склоняете…

– К чему?

– К признанию.

– Чудеса! – Вилли пожал плечами. – На вас это не похоже… В чем же ваша провинность?

– На этот раз – даже самой неловко – в чисто женской любознательности. От этого недостатка слабому полу, видно, никогда не избавиться.

– И к чему же ваша любознательность прикована сейчас?

– Ожерелье красивое? – спросила, мило смущаясь, Кристина.

– Какое ожерелье? – не понял Майер.

– То есть как? Неужели вы забыли, Вилли? Ожерелье из монет, которое мне так неудачно предлагал Шныряев! Вы же тоже были при этом.

– А, вот вы о чем! Я тоже вспомнил о нем, когда мы осматривали труп и место преступления. Хотя Кеслер считает, что ожерелья не существовало.

– Кеслер? – вырвалось у Кристины.

– Он, а что? Кеслер взял это дело на себя. В протоколе никакого ожерелья не фигурирует.

Ее надежды окончательно развеялись, как обманчивый мираж. Так просто – ожерелья нет и не было. И его бывший владелец, который мог бы что-то сказать, не обронит и полуслова. «Мертвецы не болтают». Проблема исчерпана. Но как все же скомпрометировать Кеслера?

– Как же так? – излишне горячо возмутилась она, не в силах скрыть свое разочарование. – Ведь есть свидетели?

– Кто именно? – сухо спросил Вилли.

– Вы же сами слышали…

– Только слышал, но не видел.

– А Шныряев? Он же видел!

– Шныряев? Он не забыт – Кеслер уже допрашивал его. Шныряев заверил следователя, что просто позволил себе своеобразный комплимент по вашему адресу с некоторым художественным домыслом. Мол, он и сказал-то всего лишь, что вам к лицу золото. Ну а дальше – миф, побасенка, небылица… Кеслер не настаивал. А комплименты к делу не пришьешь. И все-таки, если ожерелье и в самом деле было…

– Откуда у вас сомнения?

– Шныряев не дурак, чтобы подвергать себя очень вероятной опасности. Любой свидетель в данной ситуации быстро может стать вторым трупом. Тем более – унтерменш.

– Но если ожерелье и существует, тогда что?

– К сожалению, ничего. Остается ограничиться выводом, что действовал разумный и ловкий человек. Чисто сработано!

– Как и где убит переводчик?

– Дома. Ударом в затылок. Удар нанесен точно в то место, куда стреляют, исполняя приговор, – надежно и крови почти нет. Уязвимое местечко, сразу видна рука опытного мастера…

– Каким является…

– Не будем спешить с очень зыбкими домыслами, фрейлейн! Я догадываюсь, кому вы отводите роль обвиняемого. И знаю подспудную причину. Но посудите сами: зачем напрасно дразнить Кеслера? Он уже квалифицировал это убийство как политическое, а не криминальное. И значит, вероятнее всего, что дело это вскоре покроется пылью забвенья как нераскрытое. Лично я в этом уверен. И прекратите забивать себе голову химерами, хотя бы из-за недостатка времени… Сейчас у всех забот и хлопот – по самую макушку. Важен ли какой-то плюгавый переводчик сейчас, когда блокирована армия Паулюса и окружение угрожает и нам?