Узкую терскую долину, которая по имени правобережного селения получила название Эльхотовых ворот, немцы называли по-разному, но при этом сохраняя главную суть, – «Долиной смерти», «Воротами смерти», «Вратами Танатоса». И, однако, десятые сутки они упрямо лезли в эти адские ворота, подгоняемые настойчивыми приказами из Берлина. Военная машина, которая устремилась на Кавказ по заранее рассчитанному графику, вдруг застопорилась на холостых оборотах. А именно через эти самые Врата Танатоса пролегли стратегически важные танкопроходимые пути: шоссе Прохладное – Владикавказ, железнодорожная ветка Прохладное – Грозный по долине реки Сунжи, накатанные грунтовые дороги на Ардон, Алагир и Беслан. Но все они пролегли там, где путь перегораживала неумолимая и безжалостная Смерть.

Уже проехали сожженный поселок Ногай-Мирза, где совсем не осталось людей, и только между пепелищ иногда тенью появлялся пугливый кот, когда Шеер увидел военную пешую колонну. Она устало плелась им навстречу.

– Лютке, останови машину, – приказал Шеер, – надо бы немного размяться.

Сегодня в Центр пошла от него радиограмма со сведениями, собранными Кристиной Бергер, и Шеер взялся за выполнение основного задания – выяснение планов дальнейшего немецкого наступления.

Он вышел из машины, приготовил фотоаппарат.

Солдаты тащились сгорбленные, не придерживаясь строя.

– Лейтенант! – позвал он мрачного до отчаяния молодого человека, который с немым безразличием утомленно шагал по обочине дороги.

– Что вам угодно, гауптман? – неприветливо спросил офицер, весь какой-то помятый, и стиснул тонкие, бледные губы.

– Я корреспондент из Берлина, Адольф Шеер, – представился чистенький, в аккуратно отутюженном мундире гауптман, показывая свое министерское удостоверение.

Лейтенант угрюмо молчал, не проявляя ни интереса, ни какого бы то ни было желания вести разговор хотя бы даже и с самим рейхсминистром пропаганды.

– Что вам угодно? – переспросил сухо.

– Куда направляетесь, лейтенант?

– На отдых, – ответил по-военному лаконично.

– Надолго?

– До полного укомплектования по штатному расписанию.

– Что, большие потери?

Лейтенант сразу рассвирепел:

– Потери? Разве это можно назвать потерями? Это избиение! Тотальное уничтожение… От некоторых батальонов остались одни трупы. На поле боя… В ротах в живых – по десятку солдат. Видите нашу куцую, словно собачий хвост, колонну? Знаете ее название? Вот эта жалкая толпа не что иное, как штурмовая дивизия генерала Штофа. Представляете? Целая дивизия, состоящая из трупов…

– Где это вас кромсали?

Лейтенант сник.

– Русские называют это кладбище Эльхотовыми воротами, а мы «Воротами смерти». Ваши вопросы закончились, гауптман? Извините, но они бессмысленны… Прощайте!

И лейтенант пошел, утомленно и неуверенно передвигая по лужам ноги, равнодушный к дорожной грязи.

Голос ефрейтора Лютке вывел Шеера из глубокого скрытого, радостного раздумья: дают наши духу немчуре! Не все коту масленица…

– Пора ехать, господин гауптман?

– Да, Лютке, едем!

В поселке Сагопшин сделали вынужденную остановку – солдаты засыпали огромную воронку, могучий взрыв разворотил дорогу. Вышли из машины вдвоем. Как и в Ногай-Мирзе, никого из местных жителей не было видно, зато в отличие от предыдущего поселка осталось несколько уцелевших дворов, в которых по-хозяйски орудовала солдатня, вытягивая из жилищ какие-то узлы и тяжелые чемоданы, уток и кур со скрученными шеями, перины и ковры.

– Любопытная жанровая картинка, Лютке, – заметил Шеер. – Метод тотального обогащения господствующей расы…

Из дома возле дороги донесся детский крик. Ефрейтор с необычной суровостью метнул взгляд на своего гауптмана. Шеер на мгновение заколебался, но уже через секунду подчинился невысказанной человеческой просьбе.

– Зайдем, Лютке…

Двери и окна в доме были распахнуты настежь, по нему свободно гуляли сквозняки, вороша на полу какие-то бумажки и взметая пух и ватные клочья. На пороге в горницу застыл старик с пробитым черепом. На лежанке испуганно жались в угол двое детей – мальчик и девочка.

– Я займусь ими, – тихо сказал ефрейтор.

– Пойдем отсюда! – ожесточенно приказал Шеер.

И все же Лютке кинул детям плитку шоколада. Зачем? Он и сам не ответил бы на это, ведь шоколад детей не спасет…

Из соседних ворот, пятясь, выкатывался жирный, толстозадый фельдфебель, махая, словно дирижер, толстыми ручищами. В одной из них, словно маршальский жезл, было зажато полукольцо колбасы. За ним двое солдат волокли двухспальную никелированную кровать с мягким матрасом, периной и горкой пуховых подушек.

– Фельдфебель, что вы себе позволяете? – гневно спросил Шеер.

– По приказу господина коменданта собираем теплые вещи, – вытянулся толстяк.

– Ах, по приказу! – сыронизировал гауптман. – Разве кровать – шуба?

– Спать следует тоже в тепле, герр гауптман, – объяснил фельдфебель, глядя на него со спокойным уважением, держась уверенно и небоязливо.

– Зачем убили старика? – неожиданно сорвался Шеер. – Тоже по приказу?

– Э, господин гауптман! – Фельдфебель и глазом не моргнул, он почему-то даже развеселился. – Всегда на такой случай держу вот этот приказ при себе, – он пошарил рукой по животу, где за поясом торчала давнишняя измятая книжонка. – Это армейская «Памятка немецкого солдата», в ней сказано…

– Не надо! – махнул рукой Шеер.

Он знал эту «Памятку», в ней, например, говорилось: «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Убей в себе жалость и сочувствие, убивай каждого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай. Этим самым ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее рейха и прославишь себя на все века».

– Этот старикан, господин гауптман, позволил себе нахально не отдавать нам теплое одеяло, мол, им укрываются дети. Ну, мы его и прикончили… Однако замечу: детей не тронули. Сами подохнут…

Все точно, все по циркуляру. Ведь Геббельс неутомимо вдалбливал в немецкие головы, что эта война есть «война за пшеницу и хлеб, за стол, накрытый с достатком, за завтрак, обед и ужин» – это для солдафона, война «за сырье, за каучук, железо и руды» – для капиталистов.

Шееру ясно почудился печально-тоскливый, как у обиженного, обездоленного ребенка, пронизанный жалобной скорбью голос Марии: «Как ты можешь оставить меня здесь?»

Шеер влез в машину, грохнул дверцей.

– Поехали, Лютке! Гони в объезд.

…Эльхотовы ворота – это просторная и удлиненная ложбина, которую бурный Терек размыл на четыре-пять километров вширь. Танкопроходная, с твердым грунтом. С обеих сторон эту горловину зажали невысокие, но крутые горы, густо изрезанные ущельями и оврагами, плотно поросшие щетиной лесов. Все здесь содрогалось, гремело, в горах эхом отдавался этот гром, на темном зеленом фоне горных склонов вдоль и поперек прорезались огнем вспышки пушечных выстрелов, взрывы вздымали землю в воздух, и на всем протяжении вдоль лощины, насколько можно было охватить взглядом, громоздились стальные коробки разбитых танков, а от тех, что чернели вдали, столбами валил дым. Само собой вспомнилось сравнение: «Танковое кладбище». И действительно, танки молчали, словно надгробья. Терек шумел, кипел на перекатах, тащил на себе и бил на валунах трупы во вражеской форме мышиного цвета. Машина Шеера ехала мимо других танков, еще не поврежденных, десятков стальных чудищ с крестами, готовых к стремительному броску вперед. Их моторы уже хищно урчали. В сторону «Долины смерти» вытянулись сотни пушечных стволов хорошо замаскированных батарей. Сам поселок Эльхотово еще не был взят, собственно, поселка уже и не существовало, а дымились лишь темные пожарища, горячие пепелища с закопченными до черноты одинокими уцелевшими дымовыми трубами – там, далеко, за последними разбитыми танками.

Машина приближалась к полусожженному хутору, насчитывавшему не более дюжины дворов, забитому штабными машинами и бронетранспортерами высокого начальства.