— Если у Торна есть передатчик, — сказал Сирано, — он уже мог бы пустить его в ход. И мы не успели бы выполнить свой маневр.

Хотя Сирано побледнел, а зрачки его расширились, но он деланно улыбался ей весело.

Джилл перевела взгляд с Сирано на приборную консоль. Корабль летел над долиной, так что проблема преодоления горных вершин отсутствовала. Долина казалась очень узкой, но сейчас она расширялась прямо на глазах. Внизу виднелись огоньки — костры возле питающих камней, вокруг которых сидели либо часовые, либо ночные гуляки. Дождевые облака быстро рассеивались, как это всегда бывало после ночных бурь. Обильно усыпанное звездами небо роняло бледный свет на долину, замкнутую двумя горными кряжами. Есть ли там внизу кто-нибудь, кто смотрит на них в эту минуту? А если есть, то, должно быть, он дивится тому, что эта гигантская штуковина несется к земле с такой скоростью.

И все же эта скорость куда ниже той, которая нужна сейчас.

Сирано прав. Если Торн собирается взорвать бомбу, он сделает это сейчас. Если только… если только он не захочет подождать, чтоб корабль сначала приземлился. Пощадил же он, в конце концов, Грейвза; мог убить, но не убил двух часовых…

Не отрывая глаз от экрана радара, Джилл вызвала ангар. Ответил Сентеш.

— Мы все находились у себя, — начал он. — Ведь у люка не было даже часового.

— Знаю, — отозвалась она. — Вы только скажите мне… и побыстрее… как это было?

— Торн заглянул в дверь. Направил на нас пистолет. Затем сорвал с переборки интерком и сказал, что сейчас он дверь закроет. Он еще сказал, что у него настроена бомба, которая взорвется тотчас, как только кто-нибудь дотронется до двери. И захлопнул ее. Мы не знали, верить ли ему, но проверять, не врет ли он, желающих не нашлось. Уж потом офицер Катамура открыл дверь. Бомбы не было. Торн соврал. Очень сожалею, капитан.

— Вы сделали все, что можно было сделать.

Джилл приказала радисту послать сообщение о том, что у них происходит, на «Марка Твена».

На высоте 915 метров, или 3000 футов, она приказала Никитину изменить положение пропеллеров с расчетом увеличить подъемную силу и одновременно поднять нос корабля примерно на три градуса. Инерция все равно будет вести их вниз, несмотря на тормозящий эффект винтов. Еще через минуту она распорядилась задрать нос еще на десять градусов. Это должно было содействовать более пологому спуску.

И что же делать дальше, когда корабль выровняется на высоте около 3000 футов? Если допустить, что он все же выровняется на этом уровне? Она и так подошла чуть ли не к пределу допустимого, но ведь она знала возможности «Парсеваля» не хуже, чем свои собственные.

Приземляться? Заякорить корабль невозможно, а выпустить водорода, когда команда покинет его, придется столько, что во второй раз машина в воздух уже не поднимется. Если этого не сделать, кто-то из экипажа вылезти не успеет и их унесет прочь.

А что, если у Торна все же нет передатчика, что, если бомбы не существует в природе? Тогда дирижабль будет потерян зря.

— Слишком быстро! Слишком быстро! — закричал Никитин.

Но в эту секунду Джилл уже наклонялась вперед, чтобы включить механизм сброса примерно тысячи литров воды. Она нажала кнопку, и корабль тут же прыгнул вверх.

— Извините, Никитин, — пробормотала она, — времени терять было нельзя.

Радар показывал, что вертолет парит к северу от них на высоте 300 метров. Что же Торн? Ждет, чтоб выяснить их план действий? Если да, то не взорвет ли он бомбу сразу после того, как они ударятся о землю и покинут корабль?

Что же ей делать? От необходимости совершить выбор Джилл заскрежетала зубами. Она даже подумать не могла, что такая красота будет утеряна или изуродована. Последний дирижабль в мире!

И все же… приоритет принадлежит безопасности команды.

— Высота сто пятьдесят два метра, — сказал Никитин. Теперь винты были задраны вверх, они перемалывали воздух на предельной скорости. Горы громоздились с обеих сторон; справа Река поблескивала отражением звезд; под ними скользила плоская поверхность береговой равнины.

Прямо под ними лежали дома, хлипкие бамбуковые хижины, набитые крепко спящими человеческими телами. Если дирижабль упадет на равнину, будут сотни убитых. Если же он загорится, народу погибнет во много раз больше.

И Джилл приказала Никитину рулить к Реке.

А что ей еще оставалось делать?

Среди людей на берегу Реки, тех, кому надо было не спать по обязанности или кому спать просто не хотелось, несколько человек случайно подняли глаза к небу, испещренному черными и беловатыми пятнами. И там они вдруг заметили два силуэта, причем один был гораздо крупнее другого. Тот, что был больше, имел вытянутую форму большой толстой сигары.

Оба двигались навстречу друг другу; у маленького слабый свет исходил из нижней сферы, а большой посылал вперед столбы очень яркого света. Один из лучей вдруг стал включаться и выключаться через неравные промежутки времени.

Внезапно более крупное небесное тело опустило один конец вниз и круто пошло в направлении долины. Приближаясь к земле, оно издавало странные звуки.

Многим наблюдателям формы обоих предметов не показались знакомыми. Они никогда не видели ни воздушных шаров, ни дирижаблей. Кое-кто жил во времени, когда аэростаты уже существовали, но видел их только на фотографиях и иллюстрациях в книгах. А были и такие, кто о дирижаблях и не слышал, а разглядывал лишь картинки, на которых изображалось то, что может появиться в отдаленном будущем.

Лишь очень не многие признали в большом, быстро падающем теле дирижабль.

Безотносительно к тому, узнали они или не узнали, что это за штуковина, множество народу помчалось будить своих подруг или поднимать тревогу.

Раздался рокот барабанов, послышались людские крики. Проснулись почти все, жилища опустели. Все смотрели вверх и гадали, что же там такое происходит.

Эти восклицания и крики слились в единый вопль ужаса, когда один из летящих объектов взорвался. Люди орали, а он несся вниз, объятый оранжевым пламенем, подобным оперению падшего ангела.

На Тай-пене были лишь юбочка из листьев железного дерева да гирлянда, сплетенная из цветов. Держа в левой руке чашу с вином, он прохаживался взад и вперед, импровизируя стихи с той легкостью, с какой вода стекает вниз по склону холма. Эта поэма должна была бы вызвать фурор, прозвучи она на придворном диалекте Танской династии[172], но для некитайца она была бы подобна стуку игральных костей в стаканчике. Поэтому ему приходилось переводить ее на местный вариант эсперанто.

При переводе, конечно, терялась большая часть изысканности и изящества оригинала, но кое-что все же оставалось — достаточно, чтобы вызвать у слушателей смех и слезы.

Женщина Тай-пена — Вен-чун — чуть слышно наигрывала на бамбуковой флейте… И хотя обычно голос Тай-пена был громок, а иногда и визглив, но сейчас он тоже звучал приглушенно. Стихи на эсперанто были не менее мелодичны, чем пение флейты. Одежда Тай-пена была изготовлена специально для данного случая — полосатые листья зелено-красные, и цветы в сине-бело-красную полоску. Они чуть слышно шелестели, когда он метался по сцене, подобный большой, посаженной в клетку дикой кошке.

Для мужчины своей расы и своего времени (VIII столетие н. э.) он был высок, гибок, широкоплеч и обладал отлично развитой мускулатурой. Его длинные волосы сверкали под послеполуденным солнцем; они отсвечивали подобно темному нефритовому зеркалу. Глаза большие, светлые, зеленые, горящие — глаза голодного раненого тигра.

Хотя он и был потомком императора от наложницы, но отстоял от предка на целых десять поколений. Его собственной семьей были воры и убийцы. Кое-кто из его дедов и прадедов происходил из горских племен, а горцы народ дикий, они-то и наделили его этими яростными зелеными глазами.

И он, и его аудитория находились сейчас на высоком холме, с которого открывался вид и на равнину, и на Реку, и на земли, прилегающие к горам, и на сами горы. Слушатели, еще более пьяные, чем он, хотя ни один из них не мог выпить больше Тай-пена, расселись полумесяцем. Это позволяло ему входить в полукруг и выходить из него. Тай-пен не терпел никаких преград. В стенах он ощущал беспокойство; тюремные решетки его убивали.