— До свидания, Таня. Я не в силах больше выносить, чтобы меня перевоспитывала болтушка из Бронкса. Найди себе кого-нибудь другого, без недостатков.

Таня задохнулась, побелела и начала кричать на Льва. И судя по тому, как двигались ее губы, она еще долго кричала после того, как «Хаджи» отплыл от берега. Остальные смеялись и поздравляли Льва, а тот только печально улыбался. Две недели спустя в области, населенной большей частью древними ливийцами, он познакомился с Эстер, сефардской еврейкой[33] из пятнадцатого века.

— Почему бы тебе не попытать счастья с нееврейкой? — спросил как-то Фрайгейт.

Лев пожал узкими плечами.

— Пробовал, — ответил он. — Но рано или поздно с ними ссоришься по-крупному, и они выходят из себя и обзывают тебя пархатым жидом. Такое и с еврейками случается, но от них я это готов терпеть.

— Послушай, дружище, — сказал тогда американец, — на берегах этой реки полно женщин, которые слыхом не слыхивали ни про каких евреев. Стало быть, без предрассудков. Попробовал бы.

— Будь я проклят, но лучше уж известное зло.

— Значит, ты сам с предрассудками, — заключил Фрайгейт. Бёртон порой удивлялся тому, что Руах остался в группе. Он больше не припоминал ему «Евреев, цыган и ислам», хотя частенько расспрашивал Бёртона о других моментах из его прошлого. Вел он себя довольно дружелюбно, но явно держал что-то за душой. Несмотря на субтильность сложения, он неплохо зарекомендовал себя в драках и оказался просто незаменимым для Бёртона в качестве инструктора по дзюдо, каратэ и айкидо. Печаль, окружавшая его, словно легкая дымка, даже тогда, когда он смеялся, и даже тогда, если верить Тане, когда занимался любовью, была вызвана душевными ранами. А нанесены они ему были в концентрационных лагерях в Германии и России — так он, по крайней мере, утверждал. Таня говорила, что Лев и родился печальным, что он унаследовал все гены печали с тех времен, когда его предки сидели под ивами на реках вавилонских.

Монат тоже часто бывал грустен, хотя порой мог запросто развеселиться. Таукитянин искал хоть кого-нибудь из своих сородичей, одного из тридцати мужчин и женщин, разлученных линчующей толпой. А тридцать существ, растворенных в толпе из тридцати пяти — тридцати шести миллиардов, живущей по берегам реки длиной, быть может, в десять миллионов миль… нет, вряд ли ему было суждено когда-либо встретить соотечественников. Но надежда оставалась.

Алиса Харгривз сидела за полубаком, и Бёртон видел только ее макушку. Она напряженно всматривалась в лица людей, как только судно подплывало достаточно близко к берегу, — искала своего мужа Реджинальда, троих сыновей, мать, отца, сестер и братьев. Любое дорогое знакомое лицо. Она заявила, что, как только встретит кого-то из родственников, сразу уйдет с судна. Бёртон помалкивал, но стоило ему подумать об этом, как у него ныло сердце. Он и хотел и не хотел, чтобы она уходила. С глаз долой — а потом и из сердца вон. Это неизбежно. Но он не желал неизбежного. Он испытывал к Алисе такое же чувство, как к своей возлюбленной — персиянке, и потерять ее для него означало стать обреченным на пожизненную муку.

Но он ни слова не говорил ей о том, какие чувства к ней питает. Он разговаривал с ней, обменивался жестами, выказывал заботу, обижался за то, что она не отвечает ему тем же, и в конце концов добился того, что она перестала чувствовать себя рядом с ним напряженно. То есть это происходило только тогда, когда рядом с ними были другие, а стоило им остаться наедине, как недоверие возвращалось.

Мечтательной резинкой Алиса больше не пользовалась ни разу. А Бёртон после того, как сжевал ее в третий раз, стал откладывать палочки и обменивать на другие вещи. Когда Бёртон попробовал резинку в последний раз в надежде, что она даст ему потрясающий экстаз в сексе с Вилфредой, он вместо этого получил состояние жесточайшей депрессии, болезни, что чуть не доконала его во время экспедиции к озеру Танганьика. В кошмарном сне ему привиделся Спик, и он убил Спика. На самом деле Спик погиб во время несчастного случая на охоте, и все сочли, что то было самоубийство, пускай даже и помалкивали. Спик, мучимый угрызениями совести из-за того, что предал Бёртона, застрелился. А во сне Бёртон убил Спика, когда тот наклонился над ним и спросил, как Бёртон себя чувствует. А потом, когда сон уже таял, Бёртон поцеловал мертвые губы Спика.

Что ж, он хорошо знал о том, что и любил, и ненавидел Спика; ненавидеть было за что. Но осознание любви к этому человеку приходило нечасто и бывало столь зыбким, что не особо задевало Бёртона. А во время кошмара, привидевшегося ему под действием мечтательной резинки, он так ужаснулся от понимания того, что под слоем ненависти прячется глубокая любовь, что закричал от страха. Он проснулся и понял, что Вилфреда трясет его и спрашивает, что случилось. Во время земной жизни Вилфреда или курила опиум, или подмешивала его к пиву, а здесь, однажды сжевав мечтательную резинку, она больше не отваживалась попробовать ее. Ей привиделось ужасное — она увидела свою младшую сестренку, умирающую от чахотки, и вдобавок заново пережила то, что ощутила, когда впервые стала шлюхой.

— Странный психоделик, — сказал Руах Бёртону, но не объяснил, что значит это слово. Разговор о свойствах резинки затянулся. — Похоже, она оживляет в памяти драматические события в странной смеси реальности и символики. Не всегда. Порой возбуждает. Порой, по отзывам некоторых, отправляет в прекрасное путешествие. Но я бы рискнул предположить, что мечтательная резинка дается нам с лечебными, если не сказать больше — с очистительными целями. А уж наше дело понять, как ею пользоваться.

— Почему же тогда ты не жуешь ее почаще? — спросил Фрайгейт.

— Потому же, почему некоторые люди отказываются от психотерапии или прерывают ее до окончания курса. Я боюсь.

— Ага, и я тоже, — кивнул Фрайгейт. — Но когда-нибудь, когда мы где-нибудь остановимся надолго, я собираюсь сжевывать по палочке каждый вечер, так вот. Пусть меня вывернет наизнанку. Конечно, сейчас легко говорить.

Питер Джейрус Фрайгейт родился всего через двадцать восемь лет после смерти Бёртона, и все же между ними лежала глубочайшая пропасть. Они на многое смотрели совсем по-разному и спорили бы о многом яростно, если бы Фрайгейт был способен спорить яростно. Не о проблемах дисциплины в группе, не об управлении судном. Но о многом из области мировоззрения. И все же Фрайгейт во многом сходился с Бёртоном, и, может быть, именно поэтому во время земной жизни его так привлекла фигура Бёртона. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году Фрайгейту попалась книга Фэрфэкса Дауни под названием «Бёртон: путешественник в тысячу и одну ночь». На форзаце красовалась иллюстрация — изображение Бёртона в пятидесятилетнем возрасте. Диковатое лицо, высокий лоб и выступающие надбровные дуги, тяжелые черные брови, прямой, но резких очертаний нос, большой шрам на щеке, пухлые, чувственные губы, густые висящие усы, густая раздвоенная борода, угрюмость и агрессивность на лице — все это заставило Фрайгейта купить книгу.

— Раньше я даже не слышал о тебе, Дик, — признался Фрайгейт, — но книгу буквально проглотил и был в восторге. Что-то такое было в тебе, помимо очевидной дерзости всей твоей жизни, твоего владения оружием, знания множества языков, того, как ты притворялся местным врачом, торговцем, паломником в Мекку, помимо того, что ты был первым европейцем, ухитрившимся выйти живым из священного города Харар, открывшим озеро Танганьика и вплотную подошедшим к истокам Нила, помимо того, что стал соучредителем Королевского антропологического общества, придумал термин ESP[34], перевел «Тысячу и одну ночь», изучал сексуальные традиции Востока и так далее…

Помимо всего этого, что само по себе было удивительно, ты меня чем-то жутко привлек. Я отправился в публичную библиотеку. Пеория — городок небольшой, но в библиотеке оказалось много твоих книг и книг о тебе, подаренных библиотеке каким-то твоим поклонником. Я все прочел. А потом стал собирать первые издания твоих работ и книг, посвященных тебе. Потом я стал беллетристом, но собирался написать объемистую и как можно более точную твою биографию, побывать повсюду, где ты побывал, сделать фотоснимки этих мест, описать их, создать общество для сбора фондов для сохранения твоего захоронения…