В числе корпусов, переброшенных с юга на север, был и полк, в котором находился Черняк со своим юным другом Савушкой.

Полк неожиданно в конце октября остановился в польском местечке, где простоял три дня.

Каждый день приходили тревожные вести. Говорили, что под Лодзью неблагополучно, раненых везут из-за Варшавы целыми поездами и что все силы бросают на Лодзь.

Все напряжённо ждали получения приказа о выступлении.

На зелёной площадке местечка, перед низким домом ксёндза, с балясником и сиренью, где поместились офицеры, на столбе был укреплен пулемёт с притоптанной вокруг него землёй. Под вечер донеслось знакомое жужжание, офицеры выбежали из дома и жадно смотрели в небо.

Они видели блестевшие в вышине крылья. Молоденький прапорщик, припав к пулемёту и прищурив глаз, сделал несколько выстрелов.

Слышались нетерпеливые, взволнованные и, наконец, разочарованные восклицания, когда аэроплан, сделав круг-другой над местечком, повернул на запад и скоро скрылся в набегающих на него лёгким туманом облачках.

Ночью полк получил приказ на рассвете выступать.

Офицеры пошли к командиру сверить часы.

По всему местечку были видны суетившиеся фигуры солдат. Одни наскоро из кружки умывались у колодца, другие бежали за забытыми вещами в избы, третьи уже на улице натягивали шинели, застёгивались и спешно строились посередине улицы, покрытой инеем утренника.

Не слышно было разговоров, солдаты или со сна, или от тревожного чувства как бы избегали обращаться друг к другу. Только изредка вырывались сердитые восклицания ещё не отошедших от сна людей:

— Что ты, чёрт, тыкаешься, как слепой! растерялся, — говорил пожилой солдат другому, который искал свою шапку, упавшую и куда-то закатившуюся между ногами солдат.

— Стройся! — молодецки, нараспев прокричал голос одного фельдфебеля, потом другого, подготовлявших части к выходу офицеров.

И когда, застёгивая на ходу шинели, показались офицеры, по всему местечку точно эхо, повторяя один другого, раздалась многоголосая команда:

— Смирр-но!

Лёгкий мороз кусал щёки и уши. Иней на короткой травке у дороги сухо осыпался под ногами. Небо было чисто и ясно.

Около дома командира солдат держал в поводу двух осёдланных лошадей и иногда сердито дёргал за повод одну, которая, отставив переднюю ногу, чесала её зубами.

Первый батальон уже выстроился. Послышалась новая команда: «Смирно!», отданная более громкими и поспешными голосами ротных командиров, как бывает, когда появляется ожидаемое высшее начальство. На крыльце дома показалась рослая фигура командира полка в шинели, туго подтянутой по толстому животу ремнём.

Командир, ещё не сходя со ступенек, обвёл глазами замершие ряды солдат. Потом взглянул себе под ноги, сошёл со ступенек и поздоровался с полком.

В это время из-за дальнего, желтевшего на горизонте леса выглянуло солнце.

Части Первого батальона, заворачивая правым плечом, строились отделениями, и через пять минут батальон выходил из местечка.

Савушка, в шинели, туго стянутой ремнём, шёл стороной дороги рядом со своей ротой. Ему не хотелось ни с кем говорить, чтобы не выдать охватившего его волнения.

Но к нему никто и не обращался. Лица солдат и офицеров были серьёзны, сосредоточенно молчаливы.

Даже Черняк ни разу не обратился к нему, а шёл так же, как и он, впереди, стороной дороги.

А на ночёвках, когда засыпали, Савушке казалось, что он слышит смутный гул и даже отчётливые удары орудий. Он тревожно поднимал голову, напряженно прислушивался. Ничего не было слышно, только храпели лошади.

Но иногда слух действительно ловил неясные гулы, и каждый, не поворачивая головы, искоса поглядывал на своего соседа.

Все напряжённо смотрели вперёд, как будто там должно было начаться что-то особенное. И каждый мысленно отмечал себе черту впереди, за которой должно было н а ч а т ь с я. Но проходили и эту черту, и за ней оказывалось такое же ровное поле с полосами лесов на горизонте.

Один раз на походе Савушка подошёл к Черняку и сказал:

— Вот я всё работал над своим характером, а теперь даже странно об этом, когда, может быть, завтра меня убьют.

— Здоровому человеку нормально не думать о смерти, — сказал Черняк. — Если же ты думаешь о смерти, значит, у тебя не в порядке желудок или тебе нужно полечиться дэшами от преждевременно одряхлевших нервов.

— И полечишься, а всё равно убьют, и от меня, от моей жизни, от всех моих усилий ничего не останется.

Черняк пожал плечами.

— А у тебя? — спросил Савушка.

— Что у меня?

— Ведь у тебя есть чувство тревоги за свою жизнь? За значительность этой жизни? Ответственность перед самим собой.

— Очевидно, у нас с тобой различная природа мышления. У меня, или вернее передо мной, — большая карта, на которой развиваются события, идущие в согласии с моей целью.

— Что?… События эти в согласии с твоей целью?!

— Ну да, — ответил Черняк, опять пожав плечами. — Мысль без организации ничего не стоит. Всё дело в организованных массах. Мы только должны своевременно перевести их сознание и волю на другие рельсы.

— Не люблю этого слова м а с с ы, — сказал Савушка, поморщившись. — В нём что-то оскорбительное, похожее на стадо.

— Любишь ты или не любишь, они от этого существовать не перестанут. А вот мы с тобой наверное перестанем существовать… у меня просьба к тебе. Я не знаю, кто из нас вернётся о т т у д а, поэтому я дам тебе письмо для одной женщины, моей жены, в котором я написал то, что мне стыдно было бы написать, если бы я остался жив. Ты передашь его только в том случае, если наверное узнаешь, что меня… Понимаешь?

— Хорошо, — сказал Савушка.

Черняк достал из внутреннего кармана запечатанный конверт и передал его Савушке.

Приближался вечер. Полковник ехал на своей рыжей лошади, рассеянно подёргивая поводья, изредка вынимал мундштук в серебряной оправе и, продув его с обратного конца, закуривал толстую папиросу.

Полк в этот день без дневки прошёл сорок вёрст. Солдаты, шедшие в хвосте колонны, расстраивали ряды и, прихрамывая, бежали догонять свою часть. Подпрыгнув на ходу, попадали в ногу и занимали своё место в рядах.

Впереди виднелся лес, в который уходила дорога. Вдруг где-то далеко уже ясно, один за другим, послышались два тяжёлых удара. Солдаты, не убавляя шага, шли.

— Далеко, — сказал кто-то в рядах.

— Наши это или е г о?

— Подойди поближе да спроси.

Савушка чувствовал и страх и какое-то возбуждённое любопытство от этих звуков. Он невольно оглянулся кругом. На горизонте виднелась крыша костёла над деревней. На небе стояли неподвижно лёгкие перистые облачка.

Голова колонны вошла в лес и, перестроившись, растянулась по узкой дороге. Солдатские шаги и голоса сильнее раздавались в звонком лесу. Повозка попала в грязную колдобину и со скрежетом осей выбиралась из неё. Послышался окрик ездового на замявшуюся перед глубокой рытвиной лошадь.

Неожиданно все остановились. Задние надвинулись на передних.

— Что такое? Что там? — послышались со всех сторон тревожные вопросы.

Мимо, от головы батальона к хвосту, где ехал командир, проскакали конные дозоры. Все — солдаты и офицеры, — повернув головы в ту сторону, напряженно ждали, почувствовав, что случилось что-то, что должно было прервать спокойное движение батальона. И только лошади, как бы независимо от охватившего людей волнения, пользуясь остановкой, мотали головами однообразно вверх и вниз или чесали вспотевшие шеи о дышло военной повозки.

Мимо стоявших рядов, стороной дороги спешной рысью проехал вперёд полковник, пригибаясь и отводя руками нависшие над дорогой ветки. Сзади за ним спешил адъютант, лошадь которого припадала на заднюю ногу.

Около покинутой избушки лесника полковник остановился. Покраснев от усилия, тяжело прыгнул с седла на затёкшие, усталые ноги. Солдаты смотрели то на него, то прислушивались к дальним, всё учащающимся ударам. К ним примешивалась чуть слышная мелкая трескотня.