Полковник оглянулся, как бы ища кого-то, подозвал к себе ближайшего прапорщика, который вытянулся перед ним в оттопырившейся сзади новой шинели, неловко приложив руку к козырьку.

Полковник отдал какое-то распоряжение. Прапорщик, повернувшись налево кругом, ещё не отнимая руки от козырька, отошёл и с растерянным видом, отобрав человек сорок солдат, повёл их к светлевшему впереди краю леса.

Савушка с бьющимся сердцем оглянулся на лица солдат и по их выражению увидел, что сейчас н а ч н ё т с я…

Видно было, как посланный вперёд прапорщик не знал, что ему делать, и был смущён тем, что ему первому на глазах у всего полка приходится что-то начинать. И он, очевидно, боялся не столько опасности, сколько этих сотен глаз, устремлённых на него с напряжённым ожиданием.

Минут через пятнадцать посланные вернулись. Прапорщик, опять подняв дрожавшую руку к козырьку и вытянувшись, как только мог, перед полковником, доложил:

— Ваше высокородие, господин полковник, позвольте доложить, что впереди обнаружен противник.

Толстая шея полковника покраснела. Он некоторое время молчал, только глаза его бегали по вытянувшейся перед ним фигуре прапорщика. Потом, покраснев ещё больше, он крикнул:

— Это мы и без вас знаем, г о с п о д и н п р а п о р щ и к. Извольте идти опять и войдите в соприкосновение с противником.

Подтягивавшаяся колонна войск растекалась вдоль опушки. Солдаты, держа снятые ружья в одной руке, другой раздвигали кусты орешника или загораживали локтем лицо от хлеставших веток.

Вдруг на правом фланге колонны, продвинувшейся к самой опушке, произошло движение. Все увидели скакавшего по направлению к лесу всадника. В надвинувшихся сумерках обозначился силуэт военного в непривычной, чуждой русскому глазу форме, с заострённой шапкой, похожей на каску пожарного.

Стоявший впереди офицер с биноклем оглянулся на солдат и, сделав таинственный знак, отошёл в глубину леса за деревья.

Всадник въехал в лес, и сразу несколько человек, выскочив из-за деревьев, окружили его. А один маленький, низкорослый солдат почти повис на удилах шарахнувшейся и храпевшей лошади.

Это был немецкий солдат, возвращавшийся к своим, которые, по-видимому, перед этим занимали лес.

Солдат был рослый, со светло-русыми волосами и белыми ресницами. На щеке была брызга грязи. Немец не столько был напуган, сколько сконфужен своей ошибкой. Он растерянно оглядывался и утирал забрызганную щёку рукавом своей сине-серой шинели.

— Попал, брат? — говорил высокий русский солдат с чёрными фельдфебельскими усами, поощрительно подмигнув пленному.

Тот сконфуженно улыбался, и лица окружавших его солдат тоже вдруг заулыбались, как будто они не ожидали, что немец такой же человек и может улыбаться так же, как и они.

Со всех сторон послышались голоса:

— Глянь, я ему говорю, а он смеётся.

— А ты что думал?…

Подъезжали ещё солдаты и как будто всеми силами старались показать пленному, что они не только ничего не имеют против него, но даже рады показать, как они душевно к нему относятся.

Немец, всё ещё продолжавший смущенно вытирать щёку, вдруг совсем смело и открыто улыбнулся и, достав портсигар, протянул его ближе стоявшим. Руки солдат потянулись к портсигару.

Офицер, отошедший к опушке писать реляцию о пленном, вернувшись, услышал приятельский смех и дружественный разговор, подкрепляемый усиленной жестикуляцией рук.

— Вы что, обалдели, что ли?! — крикнул офицер, поправляя на ходу движением плеч ремень шашки. — Ведь это враг, а вы уж в приятели к нему записались?

Солдаты смущённо замолчали, взглядывая на немца, как бы извиняясь перед ним за невежливость начальства.

Пленного под конвоем одного солдата с ружьём отправили в штаб, и все стали расходиться с видимым сожалением о прерванной беседе.

— Чудно! — сказал кто-то. — Человек и человек…

— На нашего старосту похож, — прибавил другой.

Послышалась команда. Солдаты, путаясь в кустах, стали подаваться налево и, выбегая из леса в сторону деревни, не знали, что делать. А издали навстречу чуть слышно хлопали выстрелы, от которых было совсем не страшно.

Савушка, заткнув полы шинели за пояс, чтобы не наступать на них, когда приходилось нагибаться, бежал впереди своей роты. Шашку он бросил, и в руках у него была непривычно тяжёлая винтовка.

Где-то сзади работала артиллерия. Вдруг черепичная крыша крайнего дома в деревне разорвалась целым фонтаном огня, обломков и искр. Между домов тревожно забегали немецкие солдаты.

Сзади Савушки закричали и стали обгонять его стрелявшие солдаты.

Весь воздух над головой был наполнен возникающими и быстро исчезающими певучими звуками, похожими на звуки тонкого прута, когда им быстро взмахнут над головой.

Впереди Савушки, взмахнув обеими руками и выпустив ружьё, навзничь упал высокий солдат, только что разговаривавший с пленным. Савушка, не чувствуя страха и с одной только мыслью успеть добежать до деревни, обежал его. Упало ещё несколько солдат.

Остальные, остановившись и припав к земле, начинали окапываться. Савушка тоже лёг.

Далеко направо, разливаясь как вода в половодье, бежали и ложились всё новые и новые люди. (По-видимому, подошло значительное подкрепление.)

В одной стороне начиналась, всё нарастая, волна человеческих криков, перекатывалась на другую и, ширясь, росла. Савушка до начала сражения чувствовал себя неловко при мысли о том, что вот его и солдат пригнали как стадо баранов и они должны будут по команде бежать, кричать, стрелять. Теперь же он лежал на земле, выкрикивая слова команды, перебегал, стрелял, лихорадочно отодвигая и задвигая затвор. Его охватывала дикая злоба, и хотелось скорее добежать до деревни и переколотить тех, кто стрелял оттуда в него.

Он не замечал времени. Небо уже начинало бледнеть. Выстрелы со стороны деревни вдруг прекратились и только, ещё более учащаясь, доносились издалека справа, и оттуда же слышалась удаляющаяся волна криков.

Солдаты уже вбегали в деревню. В пасмурном свете утра догорал пожар, застеливший всю улицу белым дымом. Посредине улицы и в свежевыкопанной канаве окопа валялись люди в серо-синих шинелях. Один, как будто спрятавшись, сидел за наваленными брёвнами, около него на траве валялось ружьё. Когда его тронули, солдат медленно повалился боком на траву. Глаза его были открыты, а под глазом виднелась маленькая, почти бескровная дырка.

Солдаты сначала робко, потом смелее начали нырять в избы. Один показался из сенец, что-то неся в полй шинели и жуя на ходу.

— Где нашёл? — послышались вопросы подходивших солдат.

— Вот там, в подвале.

— Это что же, грабёж?… — крикнул возмущенно Савушка. — Брось сейчас же!

Солдат испуганно опустил руки, и из полы шинели покатились на землю антоновские яблоки.

— А что ж нам с голоду, что ли, подыхать? — сказал угрюмо чёрный солдат: — Где кухни-то? Их теперь с собаками не сыщешь. Что ж мы работаем, работаем, а жрать ничего не моги? — говорил он, как рабочий на покосе, окончивший свою полосу и вместо обеда получивший выговор от хозяина.

Савушка, покраснев, отошёл.

Около крайней избы стоял полковник с обвисшими после бессонной ночи щеками и кричал на офицера, стоявшего перед ним с рукой у козырька:

— Где люди? Извольте собрать людей! Это не войско, а кабак!

Офицеры бросились по избам искать солдат. Но те только делали вид, что слушаются, и, повернув за какой-нибудь угол, опять исчезали. И у всех был виноватый вид и прячущиеся глаза. Казалось, что их влекла неодолимая сила в эти оставленные жилища, где можно достать даром какую-нибудь вещь.

Савушка вдруг с тревогой вспомнил о Черняке. Разыскивая его, он заглянул в избу и увидел лежащих на полу трёх, очевидно, тяжелораненых немцев. У одного из-под накинутой на него шинели натекла лужа чёрной крови на полу. Он с усилием приоткрыл свои белёсые ресницы и едва слышно прошептал:

— Тринкен…

Савушка оглянулся и зачерпнул кружку воды из стоящего на табуретке ведра.