Но сказать это было невозможно, и потому приходилось говорить совершенно наоборот — то, чего никогда не думал и не хотел говорить. Приходилось выражать радость по поводу падения прогнившего строя и с необычайным революционным подъёмом приветствовать освобождённый народ, когда уже, наверное, выяснилось, что надежды на верные войска с пулемётами и хорошим генералом нет никакой.

И пришлось не только приветствовать, а и стать во главе восставшего народа, хотя бы формально возглавив движение вождями думского большинства. И каждый из кадетских вождей, выступавших перед пёстрой толпой солдат, говоря с революционным подъёмом приветственную речь, невольно смотрел на себя со стороны глазами своих интеллигентных товарищей, и ему казалось, что они думают: «Как не стыдно человеку так врать».

И, в самом деле, трудно было допустить, чтобы у говоривших с их белыми господскими руками и чистыми сюртуками с манишками и крахмальным бельём были общие с этой уличной толпой интересы. И когда Родзянко вызывали к перешедшим на сторону новой власти полкам, он в заключение своего революционного приветствия говорил:

— Возвращайтесь спокойно в казармы и ждите наших приказов, так как вы можете понадобиться для защиты нового строя.

Потом он шёл в свой кабинет, куда ещё не проникла улица, и, хватаясь за голову, причитал:

— Надежды нет, всё погибло. Эта солдатня грозит нас затопить в своих грязных волнах. Что делать, что делать?… Неужели нельзя очистить от них хоть коридоры? Какое отвращение!

— Михаил Владимирович, пожалуйте, Преображенский полк пришёл, — сообщал кто-нибудь из членов Думы, всовываясь в дверь кабинета.

И Родзянко, одёрнув сюртук, шёл, восторженно приветствуемый залившей коридоры толпой, и со свойственным ему подъёмом произносил речь перед славными войсками, свергнувшими иго прогнившего царизма.

И опять выходило всё наоборот: если вначале было противно и как-то двусмысленно, что толпы революционного народа направились в любимую Думу, то потом приходилось самим же заявлять, что Дума явилась восприемницей революции, так как не куда-нибудь, а именно к ней стекались первые потоки восставшего народа.

И вот теперь, когда уже всё свершилось, многим приходила в голову мысль, что они совершенно не приготовились к тому, что дальше делать. Не было никакого плана, никакой организации не только у вождей интеллигенции, но даже у вождей буржуазии. Интеллигенция уж туда-сюда, она всегда была слишком идеалистически настроена и занята больше принципами, чем практикой, к которой питала необъяснимое отвращение. Но как могли дельцы-капиталисты встретить революцию без всякой подготовленности к ней, оставалось непонятным. Ведь сами же почти два года твердили старой власти о необходимости привлечения на высшие посты людей, облечённых доверием страны. А в то же время никому в голову не пришло хоть впрок составить список таких людей. Возможно, это происходило из соображения, что нужда в них будет ещё не скоро и десять раз ещё успеется сделать, — какой-нибудь десяток лиц разве долго выбрать. А возможно, казалось неудобным и неделикатным при живых людях (да ещё знакомых) выбирать их заместителей.

И вот теперь все метались в безвыходном отчаянии, не зная, что предпринять. Сейчас ещё выручало то, что приходившие толпы не требовали указаний, а только выражали свою преданность и свой восторг отцам революции. Но даже это было трудно и неприятно, потому что все привыкли говорить в Думе, обращаясь не к бурлящей, страшной толпе, а к собранию чистых, корректных людей. И потому все с надеждой смотрели на Керенского, который с безумно вдохновенным лицом одержимого, расталкивая без церемонии всех, выбегал к толпе, говорил речи, с изнеможённым видом возвращался и бросался в кресло.

Но массы в конце концов могли прийти и спросить: что делать? И избранный комитет Государственной думы на этот предмет решил непрерывно заседать. Высокие двери закрылись. За большим столом с зелёной бархатной скатертью сели члены Думы под председательством Родзянко.

Тесный коридор всё заливался новыми потоками народа, который, колышась, продвигался, поворачивал налево, сам часто не зная куда, и только с одним желанием пройти по этим прежде недоступным местам. Некоторые пробивались к дверям кабинета и требовали председателя. Их отстраняли и уговаривали стоявшие на часах два юнкера. Добивавшиеся председателя говорили, что им нужно получить указания, что делать. Юнкера и какой-нибудь вышедший из кабинета член Думы, успокаивая, объясняли, что как раз сейчас Временный комитет занят тем, чтобы дать всем ясный и точный ответ: что нужно делать.

— Граждане, будьте терпеливы, все указания получите.

И толпы осаждавших послушно останавливались и терпеливо ждали, с надеждой глядя на запертые высокие двери. А внутри кабинета кучка людей под председательством огромного человека в сюртуке сидела за столом, и этот большой человек, сжимая голову в отчаянии, в десятый раз задавал своим товарищам вопрос:

— Что же делать?…

Митенька с Лазаревым, Жоржем и генералом подъезжали к Петрограду в туманное утро 28 февраля. Генерал имел какой-то испуганный, пришибленный и виноватый вид. Он, видимо, всеми силами старался сохранить своё достоинство, обычным порядком одевался, приглаживал перед дверным зеркалом в купе редкие остатки мокрых волос. Доставал и укладывал в саквояж вещи, застёгивал ремни. Но руки его дрожали, и движения были излишне торопливы и нервны.

Жорж же спал так, как всегда, и его раза два ходили будить, так как подъезжали к Петрограду. И когда поезд подходил к предвокзальным закопчённым зданиям депо, у которых стояли, дымя, вышедшие из ремонта паровозы, он с всклокоченной головой и слипающимися глазами бросился с полотенцем на плече в уборную умываться.

Когда поезд тихо остановился у вокзала, всех поразила пустота и унылая, тревожная тишина. Не было привычного столичного шума на перроне, когда бегут и суетятся носильщики в белых фартуках, слышатся приветствия вышедших встречать, оживлённый разговор приехавших, ещё хранящих на своих лицах следы вагонной ночи и торопливого умывания. Не было раздвигающих публику тележек с багажом, и сделавший своё дело машинист, остановив перед упором под стеклянным навесом паровоз, не выглядывал спокойно на проходящую густой толпой публику.

Пассажиры не спешили оживлённо к выходу, а останавливались и тревожно собирались в кучки с чемоданами в руках около какого-нибудь человека, который что-то рассказывал.

Митенька невольно обратил внимание на круглые дырочки в стёклах вокзала, дырочки с лучами, какие бывают, когда стекло пробивает пуля. Где-то хлопали какие-то хлопушки — то редко, то вдруг часто, несколько раз подряд — тук-тук-тук-тук…

При этих звуках все напряженно прислушивались, останавливались, и редкие разговоры сразу смолкали.

— На Литейном.

— Нет, на Гороховой.

— Гороховая левее, — говорили разные люди, стоя в подъезде вокзала у положенных на пол чемоданов. Так обыкновенно говорят, когда видят дальнее зарево и обсуждают, где горит.

— Вот опять, опять, — сказали сразу несколько тревожных голосов, когда послышались эти звуки — тук-тук-тук-тук, — как будто с высоты ссыпали из меры на голые доски амбара картошку.

На лицах всех пассажиров — одно тревожно-напряжённое выражение и что-то необыкновенное в движениях. Люди обращались друг к другу, точно они в этот момент все стали знакомы между собой и уже не оглядывали друг друга, как оглядывают чужих.

По улице и площади перед вокзалом, как-то крадучись, пробегали редкие пешеходы. Вдруг, нарушив настороженную тишину пустынной улицы, показался зелёный грузовой автомобиль, наполненный стоящими в нём людьми в шапках, чёрных куртках, с ружьями и пулемётными лентами. Двое передних держали ружья на прицел, целясь во что-то невидимое впереди. Публика, давя друг друга, бросилась в вокзал. И опять где-то посыпалась картошка на доски. И вдогонку первому пролетел другой автомобиль с серыми шинелями солдат. Потом внезапно остановился, и солдаты, выпрыгнув, спрятались за него и стали стрелять куда-то вперёд по улице, высовываясь и опять прячась.