Они уже не могли попасть в Георгиевский зал, где стояла сплошная стена спин, затылков, лысин, шитых золотом воротников.

И только посередине, — где была широкая дорожка-ковёр, — виднелось очищенное пространство, по которому иногда проходили какие-то люди в расшитых золотом мундирах.

Рита с Ольгой Петровной стояли в тесной толпе. Генерал Унковский был сзади них и иногда, наклоняясь к ним, брал женщин под руки, как бы с тем, чтобы охранить их от напора толпы. Ольга Петровна оглянулась на него и осторожно, но решительно высвободила от него свою руку.

Ей была видна часть широкой дорожки и раскрытые молчаливые высокие двери, на которые было устремлено напряжённое внимание всей бывшей в зале массы людей.

Вдруг в Георгиевском зале произошло движение, которое волною прокатилось по толпе; она колыхнулась вперёд, потом отхлынула назад.

В раскрытые двери зала были видны только напряжённо обращённые в одну сторону затылки стоявших там рядами в мундирах людей, которые, казалось, боялись оглянуться, чтобы не пропустить ни одного мгновенья.

Потом внезапно наступила мёртвая тишина. Видно было, как некоторые пригибали ухо рукой, приготовляясь напрячь весь свой слух.

Вдали послышался слабый, — но странный по тому впечатлению, какое он производил на толпу, — голос. Все, нажимая друг на друга, забывая приличия, силились, видимо, даже не расслышать того, что говорил этот голос, а просто услыхать хоть звук его, как что-то необыкновенное.

Какой-то старый, с лысой головой генерал, стоявший сбоку Ольги Петровны, совсем навалился на неё одним плечом, и она слышала над собой его старческое тяжёлое дыхание и табачный запах от его прокуренных усов.

Едва звук доносившегося голоса замер, как все залы, наполненные народом, казалось, одной грудью покрыли его взрывом «ура». От этого крика было больно в ушах, от него дрожали подвески на уходящих вдаль люстрах зала.

Седой купец в длиннополом сюртуке, с розовым лицом и широкой белой бородой, очевидно, старообрядец, стал красным как кирпич от крика, и шея у него готова была лопнуть.

Старый генерал с лысой головой утирал слёзы чистым, только что смятым носовым платком.

Толпа неожиданной волной колыхнулась назад, расчищая дорогу кому-то, кто шёл сюда из Георгиевского зала. Люди, — совершенно обезумев, с глазами, устремлёнными только вперёд, ничего не понимающие, готовые кусаться, если им помешают видеть, — напирали сзади, с боков, расстраивая ряды.

Ольга Петровна вдруг почувствовала необычайное волнение: в дверях зала за толпой она увидела такую знакомую по портретам мужскую голову с боковым пробором и невысокую фигуру человека в военном полковничьем мундире, с голубой орденской лентой через плечо.

Это был император Николай II.

Все с обострённым вниманием смотрели на голову царя, видя перед собой, точно какую-то неожиданность, живую кожу на лице, волосы, морщинки на загорелой коже у глаз и более светлую, незагоревшую верхнюю часть лба, где проходит околыш фуражки. И, как всегда, каждый улавливал странность разницы между тысячу раз виденными портретами и живым лицом. Волосы вместо чёрных, как на портрете, оказались рыжеватыми.

Ольга Петровна едва не забыла посмотреть на императрицу, бывшую в белом со шлейфом платье, в белой шляпе и с длинной ниткой жемчуга на груди. Императрица держалась очень прямо и смотрела перед собой, как будто она боялась отвлечься, и, точно заставляя себя, изредка наклоняла на ходу голову то вправо, то влево, отвечая на ошалелые крики и приветствия. И только на бледных её щеках горели два неспокойных розовых пятна.

Когда шествие вышло на Красное крыльцо, оттуда точно взрыв донёсся внезапный рёв толпы. С ним смешался звон колоколов. Этот рёв шёл волнами, начинаясь откуда-то сзади, нарастал, докатывался до крыльца и, отпрянув, раскатывался по всей площади.

Это толпы, залившие площадь Кремля, увидели в группе одетых в золото придворных небольшую фигуру более скромно одетого в военный мундир человека, который носил звание императора Российской империи.

Бенкендорф, высокий, ещё свежий мужчина с короткой чёрной бородкой, весь расшитый золотом, подошёл к французскому послу и, кивнув в сторону толпы, сказал ему:

— Вот та революция, которую предсказывали нам в Берлине.

Бритый высокий посол Палеолог, с моноклем, вежливо улыбнулся, наклонив голову.

Николай II в просторном полукруге свиты и придворных стоял некоторое время, бледно и нерешительно улыбался, казалось, не знал, что он должен делать — идти или продолжать стоять.

— Вот бы сейчас взял да сказал какое-нибудь слово к народу, — проговорил стоявший в толпе пожилой человек в купеческой поддёвке. — Неужто ничего не скажет?

— Не полагается, — строго заметил его сосед с узкой длинной бородой, в двубортном пиджаке и в сапогах, похожий на старообрядца.

Император действительно ничего не сказал. Он постоял с минуту, оглянулся, точно беспомощно ища, чтобы кто-то другой, а не он сам прервал эту неопределённость.

Это сделал Бенкендорф, двинувшись вперёд. За ним, колыхаясь по ступенькам, двинулись все, сверкая золотом расшитых мундиров, бриллиантами, — по направлению к видневшемуся среди моря человеческих голов помосту с красным сукном, проложенному через площадь к Успенскому собору.

Присутствовавших на этом торжестве особенно тронуло одно обстоятельство, ещё более подчеркнувшее доверие, с каким царь явился перед московским народом: нигде не было видно полиции.

Действительно, это было так, потому что московские власти, идя навстречу открытому народному сердцу и не желая оскорблять его недоверием, распорядились всю полицию нарядить в штатское платье.

Улицы Москвы, хотя ещё и пестревшие флагами, к вечеру начали принимать обычный вид. Только публика, как бы не желая расстаться с торжественно-праздничным настроением, слонялась густыми толпами по улицам, заполняя все тротуары, от Кремля.

Из окна маленькой квартирки на Никитской улице, перевесившись на подоконник, смотрели на расходившийся народ две молодые женщины, видимо, ожидая возвращения кого-то.

В глубине комнаты, с обеденным столом и пианино около стены, сидел пожилой человек с небритым подбородком, в пиджаке и смазных сапогах, по виду рабочий.

Одна из женщин с молодыми волнистыми волосами, с простой прической, в синем летнем платье с белым горошком, отошла от окна и сказала с досадой:

— Я не понимаю, чего человек ходит! Чуть не с утра ушёл. Уж ему-то, кажется, меньше всего может доставить удовольствие это зрелище. Иван Лукич, чаю хотите?

— Что ж, не откажусь, пожалуй, — сказал человек в пиджаке.

— Ты очень эгоистична, Маша, — сказала её подруга, живо соскочив с окна. Она была быстрая, весёлая, с чёрными остриженными волосами, которые вились у неё, как у цыганки.

— Ну, уж кто больше эгоистичен, я не знаю. У него манера всюду ходить одному. Ему в голову не придёт, что мне, может быть, тоже меньше хотелось бы торчать на кухне и больше быть полезной в другом месте…

— Нет, оно, конечно, товарищ Черняк нескладно поступает, — сказал старичок в пиджаке, — в кухне-то всякая может сидеть, а у нас народу почесть совсем не осталось. Нас и так потрепали здорово, а сейчас кто чуть сомнителен, так прямо на передовые позиции отсылают, и говорят, будто есть тайное предписание ставить на самые опасные участки.

— Вот! — продолжала Маша, подкреплённая этой поддержкой, — он это прекрасно понимает. Перед чужими он готов вот так расстелиться, — раздражённо сказала Маша, — а к своей жене ему как будто стыдно быть внимательным. Он что-то делает, уходит до трёх часов ночи, а я должна сидеть, ждать его и, как поповна, развлекаться музыкой.

Маша взяла со стола попавшиеся под руку ноты и свернула их в трубку.

— О делах партии я часто узнаю из чужих рук. Иван Лукич — свидетель.

Она трубкой нот указала на старичка и бросила их на старенькое пианино.

— Он слишком успокоился на мысли, что в моей супружеской верности не может быть никаких сомнений, и поэтому спокойно можно делать своё дело. А у меня тоже есть самолюбие…