Министр поднял голову и посмотрел на своего помощника с растерянной, жалкой улыбкой.

— Я, кажется, очень болен, — сказал он, точно извиняясь. Потом продолжил тоном жалующегося больного: — За что меня так ненавидят? О н и зазвали меня к себе на совещание и говорили, что я изменил общественности, они чуть мне в лицо не плевали… Родзянко и Милюков… Но ведь они сами меня послали… А я только для государя… Это они от зависти… им тоже хочется власти, за ней они пойдут завтра к Думе, но власть в моих руках! — Он вдруг опять в каком-то припадке вскочил и показал на свои руки. — Вот, вот, в этих самых руках! И я, если захочу, я задушу, их задушу! — кричал он, всё более и более повышая голос и в диком исступлении бегая по кабинету. — Я наставлю пулемётов на всех перекрёстках и на всех чердаках… Что? — вдруг спросил он, испуганно остановившись, но обращаясь не к Унковскому, а к противоположной стене.

На его лице неожиданно появилось торжественно-просветлённое выражение.

— Вот! Я опять слышу голос, который говорит мне, что я спасу Россию.

Унковский, охваченный суеверным ужасом, выбежал из кабинета.

В кружке Шнейдера всю эту ночь до самого рассвета шла горячая работа.

По заданию Петербургского комитета размножали номера «Осведомительского листка». Сара и Маша работали на гектографе, Чернов, запустив левую руку в свои лохматые рыжие волосы, выправлял опечатки, а Шнейдер нетерпеливо складывал листы.

Он был в странном костюме: на нём была кепка, тёплая куртка и сапоги.

— Настоящий рабочий! — сказал, посмотрев на него, Алексей Степанович, который только что вошёл и с удивлением смотрел на товарища.

Шнейдер всё с тем же выражением брал лист за листом из рук Чернова и ничего не ответил Алексею Степановичу. Он, видимо, всецело был поглощён своими мыслями.

— Что делается? — спросил он, не оборачиваясь.

— Рабочие районы кипят. Я сейчас с Выборгской стороны. Меньшевистские ораторы зовут к Государственной думе. Но охотников идти туда, кажется, мало, — сказал Алексей Степанович и прибавил: — Дайте мне-то хоть сколько-нибудь листочков.

Шнейдер, не ответив, сунул себе во внутренний карман пачку листовок, потом достал из кармана браунинг и проверил патроны.

Маша и Сара, подняв головы, смотрели на него.

— Ты куда пойдёшь? — спросила Сара.

— На Выборгскую сторону.

— Мы будем ждать вас здесь.

Шнейдер с Алексеем Степановичем ушли. Шнейдер вышел первым, а Алексей Степанович, надев ушастую шапку, почему-то медлил, потом тихо направился к выходу.

В коридоре догнала его Маша. Она подошла к нему, взяла его за руку (в первый раз со времени отъезда мужа) и долго смотрела на него, как будто она хотела много, много сказать ему. Но вместо этого вдруг, точно не выдержав, охватила его шею руками и только шепнула: «Береги себя!» — и поспешно ушла.

Был уже вечер, ушедшие не возвращались. Маша и Сара просидели всю ночь, но ни Шнейдер, ни Алексей Степанович не вернулись.

В это утро Унковскому позвонили из градоначальства и доложили, что начались беспорядки на заводах.

Унковский, только что вставший, сидел и пил кофе в столовой. Адъютант его, ротмистр Щёголев, стоял около него с записной книжкой в руке и докладывал:

— Ваше превосходительство, на Выборгской стороне особенно неспокойно, бастуют почти все заводы, и рабочие выходят с красными знамёнами и с пением революционных песен…

Унковский, опустив глаза, мешал ложечкой в стакане. Нельзя было понять, что он думал. По виду он был совершенно спокоен, только на лбу надулась жила и брови были сурово сдвинуты.

— Идите, — сказал генерал, — распорядитесь о машине.

Унковский в состоянии какого-то окаменения, в каком он был со вчерашнего вечера, поставил на стол недопитый стакан, встал и пошёл в кабинет.

Через пять минут от его дома бесшумно тронулась большая закрытая машина. На переднем сиденье рядом с шофером помещался Щёголев, а Унковский сидел в глубине машины в своей длинной николаевской шинели, из распахнутого воротника которой поблёскивал золотом и эмалью орден. Неподвижный взгляд генерала был устремлён вперёд.

Чем дальше ехала машина, тем улицы становились пустее. Только почти у каждых ворот виднелись кучки дворников и прислуги, тревожно переговаривавшихся.

Вдруг ротмистр Щёголев пригнулся и стал всматриваться вперёд. Оглянулся на генерала, хотел что-то сказать, но, увидев его неподвижное, каменное лицо, видимо, не решился. Впереди послышались крики. Машина пошла тише.

— Ваше превосходительство, — сказал, не выдержав, Щёголев, — дальше ехать опасно. Я бы советовал вернуться.

— Вперёд!.. — не изменяя выражения лица и не взглянув на него, ответил генерал.

В стеклах машины по обеим сторонам замелькали какие-то люди, расступавшиеся перед машиной, пение как бы неожиданно ворвалось в самую машину. Мимо окон машины промелькнули ноги промчавшихся коней. Несколько конных полицейских остановились около машины, как бы загораживая её. О кузов машины гулко ударился брошенный кем-то камень.

Над головой генерала в кузове машины послышался лёгкий треск, и в то же время раздался выстрел.

Видно было, как полицейские бросились в сторону и смяли у забора какого-то человека в кепке и короткой тёплой куртке. Они, соскочив с лошадей, что-то делали с ним. Унковский вышел из машины.

— Ваше превосходительство, не выходите! — крикнул Щёголев.

— Не трогать его! Доставить ко мне! — приказал генерал полицейским.

Сделав несколько шагов, он вернулся к машине. Он уже взялся за ручку дверцы. Человек в ушастой шапке показался из-за кузова машины. Унковский остановился. Блеснул огонь.

Генерал упал лицом в снег. Фуражка откатилась к тротуару. Все бросились к нему. Он был мёртв.

Все эти дни Родион Игнатьевич Стожаров находился в состоянии крайней тревоги и напряжённейшей деятельности.

Он видел, что с правительством, в котором главной силой был полусумасшедший Протопопов, победы над врагом не добиться.

К кадетам после бывшего у него на квартире совещания он относился с презрением, так как эти люди, по его мнению, не были способны ни к какому практическому действию.

В результате этого он круто повернул налево.

Утром 14 февраля, в день открытия Думы, когда меньшевики готовили выступление рабочих, Родион Игнатьевич решил присоединиться к этому движению. Он вышел из дома и, с трудом отыскав извозчика, поехал по Суворовскому проспекту к Таврическому дворцу.

Его тяжёлая фигура в шубе и бобровой шапке грузно сидела в узких извозчичьих санях, занимая всё сиденье.

Улица была как-то странно пустынна, даже не видно было городовых.

Родион Игнатьевич развернул газету, которую он перед уходом из дома сунул в карман.

Глаза его остановились на письме Милюкова, в котором сообщалось, что какое-то лицо, назвавшееся его именем, вело на заводах агитацию, убеждая рабочих выступать в день открытия Думы на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной думы и с протестом против войны.

«Последовать этим советам — значит сыграть на руку врагу», — говорилось в письме.

Родион Игнатьевич, не дочитав, скомкал газету и швырнул её в снег.

— Идиоты… слюнтяи! — сказал он вслух.

Извозчик, придержав лошадь, повернулся к нему.

— Чего изволите?

— Ничего, это я так… Впрочем, остановись, я здесь сойду.

Родион Игнатьевич, тяжело засопев носом, вышел из саней и пошёл мимо сквера к Таврическому дворцу.

Шпалерная, с пожелтевшим весенним снегом, была пустынна. Изредка около некоторых ворот на левой стороне виднелись кучки дворников и денщиков.

Но в этой пустынности улицы было что-то тревожное.

— Никого и ничего, — сказал он сам себе, разведя руками. Очевидно, выступление было сорвано. Он в отчаянии остановился, не зная, что делать, что предпринять. Нужно было бы самому стать ближе к движению, но он всегда испытывал какое-то чувство страха при виде рабочих, когда они были в большом количестве, и не умел с ними говорить.