Черняк, вернувшись в свой полк, застал всех офицеров в тревожном настроении. Его полк, прославившийся геройскими атаками, в январе отказался идти в окопы. Зачинщиков расстреляли. Командир полка требовал неукоснительной строгости по отношению к малейшему нарушению службы, чтобы не дать углубиться начинающемуся развалу.

Савушку Черняк нашёл окрепшим и как бы выросшим. Из зелёного прапорщика, всегда неосновательно воспламенявшегося, он превратился в возмужалого поручика.

Савушка сообщил ему о своей связи с солдатами и о том, что он ведёт с ними работу.

— Я вижу, что ты взялся за нужную работу, — сказал ему Черняк.

Черняк с удовольствием окунулся в жизнь полка, в налаживание связей с солдатами. У него осталось тяжёлое чувство от жизни с Машей в течение этих последних месяцев. Он видел, что она старалась скрыть своё настроение. Но всё время он ловил её рассеянный взгляд.

Он сказал себе:

«Наступает время, когда все личные драмы надо будет бросить… и надолго».

На третий день его приезда был праздник в полку — празднование его годовщины — и ожидались гости из штаба дивизии и корпуса.

А кроме того, предполагалась вечеринка ввиду проводов дам, приезжавших к мужьям на свидание, так как вышел приказ о недопустимости пребывания женщин на фронте.

В ожидании пирушки офицеры, собравшись вокруг товарища, только что приехавшего из Москвы, слушали его рассказ о зловещих признаках близости катастрофы.

— Против царя страшное озлобление, открыто говорят об измене императрицы. Самые умеренные люди высказываются против правительства. О войне уже никто не думает. Деньги льются рекой, пьют, как никогда, — рассказывал офицер.

— Вот это и ужасно! — сказал кто-то. — У нас, как опасность, так начинается полное расслабление воли. «Пусть всё пропадает, повеселимся в последний раз, и всё». Офицерство, попавшее в столицу, в этом отношении идёт впереди всех.

— Надо бороться во что бы то ни стало, — сказал полковник, человек с густыми усами и мужественным выражением лица, — надо отобрать честных, преданных родине людей и напрячь все усилия, чтобы остановить начавшееся разложение. Несчастие Северного фронта — это Рига и Двинск, два распропагандированных гнезда. Оттуда и дует этот ветер. Девятнадцатый Сибирский стрелковый полк во время наступления бросил винтовки и выставил политические требования. Хороша штука?

— В этих распропагандированных гнёздах я взял бы да расстрелял каждого десятого. Вот тогда бы успокоились, — сказал Аркадий Ливенцов.

— Так или иначе, но если офицерство не напряжёт всех своих сил, мы погибли. Россию спасать надо, господа! — сказал полковник. — Необходимо изменить отношение к солдатам, затем обратить внимание на моральный уровень офицерства. — Он загнул на руке два пальца и обвёл глазами слушателей. — В последнее время приезжает много женщин, жён офицеров, которые часто вносят нездоровую струю, но с этим покончено. — Он загнул третий палец. — Сегодня проводим последних. Но главное, не допускать спиртных напитков, от них всё зло.

— А как же вечеринка? — спросили сразу три голоса. — Ведь уж в земский союз послали за вином и закусками.

— Напрасно послали, только и всего.

— Может быть, последний раз ничего? Дам провожаем, неудобно отменять.

— От одной вечеринки, конечно, дело не пострадает, но на будущее время прошу всех твёрдо запомнить и принять к строжайшему выполнению.

— Про будущее говорить нечего! — заговорили все. — Раз сказано — сделано. С завтрашнего же дня крышка!

— Верно, верно, в последний раз и — конец.

— А значит, в тылу здорово развлекаются? — спросил уже другим, не официальным тоном полковник у офицера, вернувшегося из Москвы.

Тот только махнул рукой.

— За Зарудным присмотрите, а то опять напьётся, — сказал полковник. — Совсем гибнет человек.

Перед вечером офицеры то и дело забегали в собрание, — большое одноэтажное здание из потемневших брёвен с высокими потолками и большими окнами, — посмотреть, что там делается.

А делались там, по отзывам всех, хорошие вещи.

Полы были вымыты. Длиннейшие столы расставлялись в три ряда в большом зале и накрывались скатертями. Около дамских приборов ставились цветы. В буфете распаковывались корзины с провизией. Тут была чёрная икра в жестяных банках, маслянистый, слоистый балык, нежно-розовая, с серебристой чешуей белорыбица.

В тяжёлом бочонке ударом обуха проломили дно и доставали плотно сложенные рядами, белые и жирные, точно напитанные маслом, керченские селёдки.

Завхоз Павел Фёдорович, мужчина с толстыми щеками и пушистыми усами, в своей однобортной замасленной куртке, тыкал пальцами в толстые туши белорыбицы, поднимал за хвосты селёдки и отходил, облизывая палец и с удовольствием оглядывая всё это добро, разложенное на длинном кухонном столе.

Потом таким же образом осмотрел вина, которых было несколько ящиков.

Полковник приказал главное внимание обратить на лёгкие вина, чтобы этим возместить уменьшенную порцию спирта, которого, по взаимному соглашению, решили поставить на стол в минимальном количестве. И ввиду присутствия отъезжающих дам — сделать упор на сладости.

Денщики в кухне сидели около разбитой банки с вареньем, намазывали его на хлеб и ели.

Подошедший к ним Павел Фёдорович остолбенел, увидев эту картину.

— Анафемы! Что же вы делаете? Что вам было сказано сделать с этой банкой?

Денщики, вытянувшись с полными, набитыми ртами и перестав жевать, ничего не отвечали.

— Выкинуть вам было приказано! Потому что тут стёкла! А вы жрёте! Ведь вы через три дня на тот свет отправитесь, идиоты! У вас будет прободение кишок и чёрт знает что!..

Лица денщиков из испуганных и напряжённых вдруг превратились в спокойные.

— Ваше благородие, не извольте беспокоиться… нам это ничего, — сказал несмело один.

— То есть как это н и ч е г о?

— Да так, не впервой, проходит.

— Не разговаривать! — Потом, смягчившись, прибавил: — Если хотите непременно лопать, наложите его в чай, тогда, по крайней мере, стёкла осядут на дно.

Денщики, видимо, сомневаясь в целесообразности данного приказания, наложили варенья в чай и смущённо стали мешать его ложечками.

— За вами, ослами, каждую минуту смотреть надо, — сказал с удовлетворением Павел Фёдорович.

Но когда он опять вошёл в кухню, то увидел, что денщики, мирно беседуя, таскают ложками со дна стаканов варенье и едят его.

В восемь часов стали появляться офицеры с дамами. Дамы раздевались в большой, с дощатыми стенами передней собрания, где денщики принимали одежду. Было даже несколько тесно, как бывает на балах, когда от дружного съезда гостей в раздевальне образуется толкотня.

Дамы, освобождаясь от шубок, в бальных газовых платьях, припудренные более обыкновенного, выходили на простор блестяще освещённого зала, излишне щурясь, чтобы тем показать и самим почувствовать ослепительное освещение празднично приготовленного зала.

Павел Фёдорович, остановившись в дверях, в последний раз хозяйским взглядом пробегал по накрытым столам.

— С этой сестрой не советую целоваться, — тихо сказал офицер своему компаньону, молоденькому прапорщику с родинкой на пухлом девическом подбородке.

Тот оглянулся. По залу шла полногрудая сестра милосердия с сильно напудренным лицом и завитыми выпушками волос на висках из-под чёрной косынки. На руке у неё свободно болталась золотая браслетка.

Она шла с беспокойной улыбкой.

— Эта та… «известная» Кэт? Зачем её приглашают!

— Да её никто и не приглашал. Она сама пришла. Неудобно же выгнать…

— И ещё пьёт! Таких пристреливать надо! — сказал старший офицер с брезгливой гримасой.

Черняк с Савушкой тоже пришли и стояли в стороне. Причём у Черняка было спокойное, равнодушное лицо, а у Савушки в глазах бегали огоньки.

— Мозжухин! — крикнул Павел Фёдорович пробегавшему с салфеткой на руке Владимиру, — накрой в углу под пальмой отдельный столик на четыре персоны.