При этом он старался говорить так, как будто разговаривал один на один с генералом, а не в компании с этими молодыми людьми, которых он, по-видимому, не терпел так же, как и Унковский не терпел его самого.

Унковский начал рассказывать ему, как будто рассчитывал, что хоть таким образом его слова дойдут до сознания женщин, которые неспособны серьёзно отнестись к тяжёлому положению дел.

— Всё наше несчастье в том, что наш век слишком гуманен, — сказал Унковский, закуривая папиросу и иронически-злобно произнося слово «гуманен». — Наши внутренние враги запускают руку всё дальше и дальше.

— Они все требуют какой-то свободы? — напряжённо наморщив лоб, спросил Акакий Акакиевич.

— Да, они вопят, что мы не даём им свободы, когда они уже открыто в печати и с думской трибуны требуют нашего устранения. Действительно, они, должно быть, нас считают дураками потому, что мы даём им полную возможность так мило высказываться. Я бы дал им «свободу»! — прибавил он, сжав свой пухлый кулак со старинным тёмным перстнем на пальце. — Но ещё не так страшны те, что паясничают на думской трибуне, — страшны те, кто сейчас пока невидим… Вот этих подпольных героев, вот кого я ненавижу всей душой! И если бы мне дали власть…

Он остановился, закусив губы, и несколько времени легонько постукивал кулаком по ручке кресла.

— Но ужас в том, что они лезут из всех щелей! — прибавил он, с безнадёжным выражением разведя руками.

— Чего же они хотят? — спросил Акакий Акакиевич, опять до болезненности напрягая морщины на лбу.

— Менее страшные хотят свержения правительства и передачи власти общественным деятелям. А самые страшные — свержения власти и захвата её солдатами и рабочими.

— Какой ужас! — сказал Акакий Акакиевич и, откинувшись к спинке стула, продолжительно посмотрел на дам. — Но ведь это им не удастся?

Генерал неопределённо пожал плечами.

— Дело в том, что у них есть хорошие помощники — думские говорилыцики, которые объединили всю страну против нас.

— А что же ваш патрон, Протопопов? — спросила Елена. — Говорят, он пользуется особыми милостями при дворе и заменил собою Распутина?

— Я сплетен не слушаю и потому мало в них осведомлен, — сказал сухо Унковский.

— Но ведь у народа есть же какая-нибудь святыня, на которую они не посягнут? — сказал с недоумением Акакий Акакиевич, вставив в глаз монокль.

— Народ уважает эти святыни до тех пор, пока боится нагайки. Для черни хлеб и нагайка — единственные аргументы.

— Я думаю, что если у нас есть такие решительные мужчины, — сказала Ольга Петровна, — то они сумеют нас защитить от красной опасности, и мы можем спокойно веселиться.

— Шутить изволите? — раздражённо сказал генерал. — Положение становится слишком серьёзно. Войска отказываются исполнять роль полиции. Вы понимаете смысл этого? А кроме того, солдаты разбегаются из армии и, вернувшись домой, кое-где уже начинают громить имения.

— Какой ужас! — сказал Акакий Акакиевич.

— Вы испортили нам настроение, — сказала Елена и поднялась уезжать. Молодые люди тоже встали.

Ольга Петровна, обняв подругу и попрощавшись с молодыми людьми, осталась в гостиной, а Акакий Акакиевич пошёл в переднюю провожать гостей.

Унковский с недоумением посмотрел ему вслед.

Ольга Петровна подошла к генералу. Её губы улыбались.

— Что это значит? — спросил Унковский, указав глазами в сторону передней, куда ушёл Акакий Акакиевич.

— Что?…

— Он держит себя здесь, как хозяин.

— Ну и что же? — опять спросила Ольга Петровна, насмешливо улыбаясь.

— Почему он остался?

— …Потому что… потому что… он — мой муж.

Унковский с минуту смотрел на стоявшую перед ним женщину.

— Так вот оно что!.. — тихо, как бы про себя, проговорил он и, не простившись, пошёл в переднюю. Почти оттолкнув изумлённого Акакия Акакиевича, попавшегося ему на дороге, он надел шинель и, не оглядываясь, вышел.

Сев в машину, он смотрел перед собой остановившимися глазами.

Ей просто удобнее этот субъект, потому что любви таким не нужно, а при нём она может делать всё, что угодно.

— Всё равно, — сказал он вслух, — всё летит в пропасть. Если гибнет Россия, то остальное не имеет значения… Нет. Россия погибнуть не может! — сейчас же сказал Унковский сам себе. — Но кто же её спасет? Кто?…

Едва Унковский вошёл к себе в квартиру, как ему доложили, что его срочно требует к себе господин министр.

Он сейчас же поехал.

Через полутёмную гостиную Унковский вошёл в устланный коврами кабинет министра.

Генерал остановился.

В кабинете никого не было. Вдруг он разглядел высокую фигуру министра, который стоял у окна спиной к нему и не шевелился.

По-видимому, он стоял со сжатыми на груди руками, как стоят на молитве. Шея его время от времени конвульсивно подёргивалась.

Унковский ждал.

Вдруг министр повернулся. Сцепленные в пальцах руки были действительно крепко сжаты на груди. Он был в чёрном сюртуке, с одной звездой на левом боку. Волосы были несколько взъерошены, как бывает, когда человек, тщетно ища выхода, хватается за голову.

— Кто это?! — крикнул он, в ужасе отшатнувшись и защищаясь рукой, как от привидения. Он даже сделал движение спрятаться за оконную штору.

— Это я, — сказал Унковский, — вы изволили меня вызвать…

Протопопов, как бы не веря, продолжал смотреть на него расширенными от ужаса глазами. Потом провёл по лбу рукой, видимо, с трудом возвращаясь к действительности.

— Ах, это вы… я забыл… я не узнал. — сказал он вдруг слабым голосом.

Он прошёл по комнате, потирая лоб рукой. Остановившись в дальнем углу, он спросил глухим голосом:

— Что в городе?…

— Неспокойно. Во многих местах начались беспорядки призванных. Они ходили по городу с пением «Марсельезы» и кричали: «Долой войну, долой полицию, без мародёров». Кроме того, завтра, в день открытия Думы, промышленники хотят возгласить выступления рабочих для поддержки Думы и для создания временного правительства. Должен предупредить, что против вашего превосходительства большое возбуждение.

Говоря это, Унковский взглянул на своего патрона.

Тот по-прежнему стоял в дальнем углу комнаты.

Вдруг он сорвался с места, начал развинченной походкой быстро ходить, почти маршировать по кабинету и высоким голосом, исступленно и отрывисто выкрикивать, точно отдавая команду:

— Не пускать!.. Запереть ворота всех домов!.. Поставить стражу! Удалять всех посторонних!..

Он неожиданно замолчал и повернулся к Унковскому. Глаза его сияли каким-то сумасшедшим блеском. Протопопов с минуту стоял и смотрел на своего помощника, потом быстро подошёл к нему, не произнося ни слова, крепко сжал его руку, оттягивая её книзу, и заглянул ему в глаза, как бы собираясь поразить его каким-то чрезвычайным известием. Но сейчас же бросил его руку и отошёл от него. Остановился посредине комнаты и опять потёр себе лоб.

Унковский стоял и молча смотрел.

Протопопов подошёл к окну и опять остановился в той же позе, похожей на молитвенную.

Он стоял так с минуту. Когда он повернулся, лицо его сияло, глаза блуждали. Он стал медленно поднимать правую руку, как поднимают её для клятвы или для принятия присяги.

Унковский с неприятным чувством ждал, что последует дальше.

«Сумасшедший!» — мелькнуло у него в голове.

Рука Протопопова поднялась совсем вверх. Вытянув её и как будто обращаясь ко всему миру, он сказал:

— Я слышал голос… он сказал мне, что я спасу Россию, и я спасу её!

Несколько мгновений он стоял молча, всё ещё не опуская руки. Лицо его сияло безумным вдохновением. Потом он, опустив руку, начал быстро ходить взад и вперёд из одного угла кабинета в другой, что-то бормоча и жестикулируя руками, иногда делая резкие жесты, как бы командуя какими-то несметными силами.

И вдруг неожиданно сел на стоявший у стены стул и, опустив голову, обхватил её руками.

Унковский всё с тем же жутким чувством смотрел на этого человека, в руках которого было управление Россией.