Митенька Воейков заехал домой, рассчитывая получить у Житникова денег с имения. Он увидел, что его усадьба, оставленная под присмотр Житникова, вся ободрана, сараи как-то покосились, лошади заморенные, сбруи почти не осталось.

Митрофан был на войне.

Митенька пошёл к Житникову. Тот, выйдя без пиджака, в одной жилетке, бросился при виде его надевать пиджак и принял его с таким почётом и суетливостью, что Митеньке как-то неудобно было сразу перейти к вопросу о деньгах. А тут Житников с первых же слов стал жаловаться на расходы по его имению и тяжкие хлопоты. Митенька почувствовал, что нечего и думать спрашивать с него денег, а нужно говорить спасибо, что Житников с него денег не просит.

В сенях у него Митенька увидел свою упряжь. Сказать об этом у него не хватило духа. Но Житников, поймав взгляд Митеньки, сейчас же сказал:

— Упряжь-то я вашу взял сюда, потому что на этих воров оставлять ничего нельзя. Хоть и тесно у меня, но я уж лучше своё потеряю, а ваше сохраню в целости.

Митеньке осталось только благодарить его.

А Житников с почтительным удивлением сейчас же стал рассматривать его военную форму и даже, с осторожностью непосвящённого, потрогал шашку и покачал головой, как качает старый дядька, ослеплённый богатством обмундирования своего воспитанника, приехавшего на побывку.

Вся усадьба Житникова с прилегавшим к ней гумном была завалена стогами сена, омётами овсяной соломы и скирдами необмолоченной ржи. А около амбара стояли телеги, и там ссыпали хлеб, очевидно, скупленный у крестьян.

И когда Житников шёл проводить до ворот Митеньку, он всё повёртывал на ходу, как бы загораживая собой сено и скирды ржи, точно боясь, чтобы Митенька не удивился, какой у него большой урожай в этом году.

Митенька понял, что всё это Житников, очевидно, перевёз с его поля. Но в упор задать вопрос этому жулику, — когда он, из почтения даже раздевшись, провожал его до ворот, — было неловко.

— Уж будьте покойны, — сказал Житников, с испуганной поспешностью пожимая поданную ему руку, — лучше я что своё упущу, а уж за вашим посмотрю.

Митенька чуть не заплакал от досады, что этот мошенник обокрал его вдребезги, и он не только не нашёл в себе силы уличить его, а ещё сконфуженно благодарил, как будто даже сам был в чем-то виноват перед Житниковым. Тот теперь подумает, что хозяин ничего не заметил и что можно будет и впредь продолжать всё тащить.

А хозяин всё прекрасно заметил, но только ему от этого было нисколько не легче.

Митенька поехал к Авениру. Тот по-прежнему жил в своём домике на высоком берегу реки, покрытой теперь льдом с проложенными по нему дорогами и с прорубями, в которых бабы полоскали бельё.

Авенир встретил его, как и следовало ожидать, с шумной радостью. Он был в чёрной суконной блузе, с зачёсанными назад длинными волосами.

— Вот не ожидал! — воскликнул он, отступив на шаг при виде Митеньки с поднятыми от удивления руками. — Не узнать, не узнать, совершенно военный! — говорил он, всё ещё с поднятыми руками обходя кругом Митеньку, чтобы осмотреть его со всех сторон.

— Как дела и настроение? — спросил Митенька.

При этом вопросе Авенир сразу стал мрачен.

— Воруют! Обдирают несчастную страну, кто как может. Сейчас каждый честный человек должен кричать, вопить об этом безобразии! Хороши сыны отечества, которые, как вороны на падаль, набросились! А Дума что? — спросил Авенир. — Её оружие — слово, она должна протестовать, а она молчит? Молчит и смотрит, как у нас веселятся и воруют. А Федюков наш хорош! Бюрократом заделался. Без доклада не входить, исправника у себя принимает. Вот так либерал! — И тут же, как будто что-то по ассоциации вспомнив, воскликнул: — Стойте, вином сейчас вас угощу — язык проглотите. Владимир из города привёз.

Через пять минут стол уже был заставлен закусками и были принесены из холодной кладовой две отпотевшие бутылки старого вина с пожелтевшими этикетками и красными свинцовыми головками.

Митенька хотел было попробовать вина, но Авенир испуганно крикнул на него так, что тот даже вздрогнул:

— Что вы делаете? Сначала выпейте водки. Разве же можно так!.. Да, — продолжал он, держа в руке рюмку и проследив, как Митенька выпил свою, точно он не доверял ему, — да, только случилась заварушка, так куда делись все устои, вся честность: все, как клопы, накинулись на несчастную родину и тащут. Кто сам берёт, кто через других взятками лупит! Возьмите Владимира: всех купил! Все у него вот тут! Доктора, интенданты. Это вино он привёз. Наверное, из какого-нибудь неприкосновенного подвала «для технических надобностей», как теперь говорят, слизнул. И уже держать себя стал иначе — не подходи! Не хуже Федюкова. Ну, да со мной не очень. Он меня побаивается.

Авенир посмотрел на свою рюмку, которую всё ещё держал в руке, и выпил, сморщившись и замахав рукой.

— А главное, — продолжал он, — у всех какая-то легковесность и зыбкость, полное непонимание своей ответственности, своего долга перед родиной. Верите ли, я измучился! Так вам благодарен, что приехали, — по крайней мере могу наговориться, отвести душу. А то всё приходится молчать: не с кем говорить! — сказал Авенир, трагически разведя руками. — Полгода молчал! Мерзость, мерзость!

Но вдруг он насторожился.

— Стойте, кто-то подъехал.

Он быстро вскочил и побежал к окну.

— Он, конечно, Владимир! — крикнул радостно Авенир, оглянувшись от окна на Митеньку, и, бросив его, кинулся на крыльцо встречать.

— Ну, молодец, что заехал! Лёгок на помине, — говорил Авенир, вводя гостя в комнату и суетясь около него.

Владимир, не снимая с плеч тяжёлого дорожного тулупа, с бобровой шапкой в руках вошёл в комнату, хотел было что-то сказать, но, увидев Митеньку, взмахнул руками.

— Вот это кстати! Собирайтесь, едем!

— Куда? — спросил удивленно Митенька.

— Едемте, там узнаете. Собирайся! — крикнул он более повелительным тоном, повернувшись в сторону Авенира. — Да, в санях кулёк там возьми: отдельно лежит маленький, это для тебя.

Владимир был всё прежний, с румянцем во всю щёку, с расчёсанными на пробор кудрявыми волосами, в двубортном пиджаке и вышитой рубашке, ворот которой виднелся из-под распахнутого тулупа.

Он только располнел, раздобрел более обыкновенного.

— Ну-ка, на дорогу откупори бутылочку, — обратился он к Авениру, который с торжеством тащил полученный подарок.

Авенир, пристроившись на стуле, видимо, не очень охотно начал распаковывать кулёк.

— Мы сейчас с Дмитрием Ильичом о тебе говорили, а ты, как почуял, — завернул, — сказал Авенир.

— Откупоривай попроворней, чего там возишься! — крикнул Владимир, никак не отозвавшись на замечание Авенира.

Авенир засуетился. Очевидно, ему хотелось оставить себе вино получше, и он выбирал. Но после окрика Владимира раскупорил первую попавшуюся бутылку.

У Владимира исчезло всё прежнее товарищеское добродушие, он стал покрикивать и командовать, чего раньше не было. И даже в лице у него на минутку мелькнуло злое выражение, когда он крикнул на Авенира, как бывает у кутящих купцов, когда они приезжают на постоялый двор, привозят с собой всяких закусок, и им кажется, что хозяин что-то подозрительно долго возится, распаковывая закуски.

Выпили по стакану и пошли садиться в сани.

— Ну-ка, Потап! — сказал Владимир, тяжело усевшись в санях.

Кучер, стоя в передке больших ковровых саней, отвёл руку с длинным кнутом назад, как-то тонко, заливисто крикнул, и сани, запряжённые парой сытых лошадей, гуськом, рванули с места.

И замелькали по сторонам плетни, задворки, деревенские тусклые огни, сараи с запахом ржаного колоса и соломы. А через пять минут перед глазами седоков открылась бескрайняя снежная равнина в мутном сумраке пасмурного зимнего вечера.

Пошёл тихий снежок и лёгкими пушинками садился на полость и рукава седоков.

— Дела пошли блестяще! — сказал Владимир. — Золотой век! Мой лес, который я продавал до войны по двести пятьдесят рублей за десятину, и его брать никто не хотел, — теперь военное ведомство с руками рвёт на шпалы для фронта. С мясом та же история. Сейчас едем в одну усадьбишку… мать с дочкой живут. Для виду рощу у них покупаю, но откровенно говоря — сердечные дела. И так здорово взяло, что дураком сделался, ни пить, ни есть не могу. Только горда очень… видать, не нравится, что я купец. Но рощица ничего, смахнул я её у них, по совести говоря за грош, потому что обе в этом деле ни шиша не смыслят.