Полк, в котором служил Савушка, молодой друг Черняка, отступал так же, как и другие полки, потеряв больше половины своих людей. Днём шли по песчаной дороге, изнемогая от жары. Люди бегали в канавы и лужи пить, разгоняя руками зацветшую сверху воду.

Перед вечером полк вошёл в лес. По сторонам дороги тянулся орешник, и в низинах пахло свежим лесным духом и веяло вечерней прохладой.

— Вот где вольготно-то!.. Анисимов, запевай, всё веселей отступать будет.

Шедший впереди солдат с кудрявым коком из-под надетой набекрень фуражки, похожий на казака, оглянулся, подмигнул и, вскинув под мышку балалайку, запел высоким гикающим тенором:

— Ух, ух, — подхватили остальные, — так и надо подлеца!

И в звонком лесу далеко раскатывались голоса здоровых солдатских глоток.

За лесом показалась большая, наполовину уцелевшая деревня, с выбеленными халупами, с палисадниками и заборами. Из-за плетней халуп выглядывали — не то с любопытством, не то с испугом — лица русинских баб.

— Соскучились, небось, тут без нас? — крикнул Анисимов и, взяв другой мотив, запел что-то лихое и бойкое.

Остановились на ночёвку.

В разрушенной половине деревни остались почерневшие печные трубы да опалённые пожаром тополя с покрасневшими листьями.

Там стоял народ и солдаты.

В кругу крестьянок и солдат Савушка увидел двух женщин. Одна — седая, другая — молодая, с длинным чёрным вуалем и очень бледным лицом. Их окружали офицеры и старенький священник, очевидно, полковой.

Савушке странно было видеть здесь чёрный вуаль, тонкий профиль лица и приложенный к дрожащим губам белый батистовый платок.

Обе женщины стояли перед разрытой ямой. В яме виднелись доски гроба с приставшей к нему глиной. На краю ямы стоял другой большой дубовый гроб, очевидно, привезённый женщинами.

А на некотором расстоянии от разрытой могилы землекопы из местных стариков-крестьян в запачканных сзади глиной рубашках рыли огромную канаву.

Гроб вытащили, накинув на него петлю из верёвки, и молодая женщина, закрыв руками лицо, сначала громко зарыдала, потом забилась в истерике.

Сосновый гроб, очистив от глины, вложили в дубовый и повезли к деревне.

К канаве подъехали телеги, покрытые рогожами. Унтер-офицер с пышными усами, распоряжаясь, кричал:

— Куда же ты, польская морда, заехал? Сваливать-то как будешь?

Старичок-поляк в войлочной шляпе, не отвечая, стал виновато и торопливо поворачивать воз.

Из-под рогож виднелись торчавшие в разные стороны позеленевшие голые руки, ноги и мёртвые человеческие головы со слипшимися и засохшими волосами.

— Вали прямо, разровнять потом можно будет, а то по одному складывать — до ночи не управишься, — крикнул санитар.

— Ох, и воняют же, будь они неладны, — сказал унтер, зажимая нос и отходя из-под ветра.

Возчики, подпятив задом телегу к самой яме, подхватили колесо и, напрягшись, опрокинули воз. В яму полетели голые тела — кто вниз головой, кто ногами, как будто прыгая в воду при купанье. Один, с оторванной нижней челюстью, встал около стенки ямы на голову. И только руки постепенно расходились и медленно опускались к земле.

— Давай следующую, потом разровняем! — кричал начальнически санитар. — Батюшка, начинайте.

— Ой, мать честная, ладану нет! — сказал, спохватившись, вихрастый солдатик, исполнявший роль дьячка.

— Хороши будут и без ладану, — ответил санитар и крикнул на старичка-поляка, спрыгнувшего в могилу: — Положи этого, безротого-то, что на голове стоит! Что ж он и будет у тебя так торчмя красоваться?!

Священник взял из рук солдата кадило, движением плеч поправил сползшую на один бок старенькую, вытершуюся ризу и, склонив набок голову, начал панихиду.

В деревне, набитой солдатами, повозками, артиллерийскими парками и лошадьми, уже спускалась ночь. Всходила луна. Чернели высокие тополя над белыми халупами и плетнями.

Савушка вышел на крыльцо своей халупы. Напротив, через плетень, в просторном доме были настежь раскрыты окна, и виден был стол, покрытый пустыми бутылками и стаканами. Вокруг него сидели и стояли офицеры без тужурок, с расстёгнутыми воротами рубашек и метали карты.

В одном из офицеров он узнал того, к которому он зимой приезжал в штаб. Савушка почему-то долго, не отрываясь, смотрел на эти пьяные лица.

В нём закипела злоба против этих штабных паразитов, как он их называл. Но тут ему вспомнились слова покойного Черняка о расшатывании устоев и необходимости своевременно перевести сознание и волю масс на другие рельсы.

Савушка подумал: «Как переведёшь сознание и волю этих масс на другие рельсы, когда эти массы, скованные гипнозом, сами идут на убой? И где те люди, которые думают так же, как думал Черняк? А пока станешь дожидаться, самого где-нибудь пристрелят, и будешь валяться с пробитой головой».

Ночь затихала. Только отдалённым гулом слышался говор большого количества людей да храп лошадей, что-то жевавших у коновязей.

Во дворе соседней халупы у плетня под тополями, освещёнными светом полной луны, стоял на телеге дубовый гроб, и около него, склонившись на руки, с платками у глаз, тихо плакали две женщины.

Наутро по спавшему вповалку лагерю пронеслась тревога. Солдаты, вскакивая спросонок, тёрли глаза, потом, сплюнув и встряхнув спутанной головой, окончательно сбрасывали с себя сон и вскакивали на ноги. Другие, очевидно, не спавшие ночь, откуда-то прибегали, воровато оглядываясь по сторонам.

Был получен приказ к спешному отступлению.

Оставшаяся далеко позади деревня уже пылала в нескольких местах.

— Ночью баб целовали, а наутро петуха им пустили в благодарность, — сказал кто-то.

— Что ж сделаешь, воля начальства.

— Ну-ка, Анисимов, запевай. Что думать, то хуже.

Анисимов снял с воза свою балалайку и, ударив по струнам, запел ухарски, молодецки поводя плечами:

— Ух, ух, подлеца! — подхватили задние.

Митенька Воейков после возвращения с фронта, ещё в начале великого отхода, нашёл в своём отделе большие перемены и с тревогой ждал каких-нибудь неприятных новостей: Лазарев мог оказаться недоволен его работой и его сообщениями, наконец, о нём просто могли забыть, — как забывают о тех людях, которые находятся долго в отсутствии, — так что он, может быть, даже не найдёт себе в отделе места и своего с т о л а.

И в самом деле, когда он вошёл в отдел, он не узнал его. Отдел расширился больше чем вдвое. Заняты были две соседних больших комнаты, и в них сидели незнакомые машинистки. Молодые и средних лет люди с видневшимися из боковых карманов наконечниками вечных перьев озабоченно проходили через комнату или диктовали машинисткам.

Они оглядывались на Митеньку с некоторым недоумением, как на чужого человека, неизвестно чего толкающегося здесь. Или просто проходили мимо, не замечая его.

У Митеньки упало сердце.

Оказалось, что Лазарев за время его отсутствия набрал к себе на службу журналистов, которым иначе угрожал бы призыв в войска, и в некоторых влиятельных газетах л и б е р а л ь н о г о направления уже появились благожелательные к организации статьи, заметки и даже фотоснимки.

Понятно, что письма с фронта Митеньки, человека никому не известного, не могли интересовать Лазарева при новой широкой постановке дела. Митенька испытывал робость и не знал, куда ему деваться.

Дверь кабинета отворилась. На пороге показалась высокая узкогрудая фигура Лазарева во френче.