Конференция большевиков, назначенная на 2 ноября, должна была состояться в Озерках, около Петербурга.

Уединённый деревянный домик с двумя берёзками около него, на поляне, в стороне от остальных дач, среди снежного поля, казалось, был удалён от всякой опасности.

Каждый из участвующих, выходя из дома, шёл нарочно в противоположную сторону, чтобы сбить с толку сыщиков.

Когда собрались все, то из предосторожности окна завесили одеялами, чтобы снаружи не было видно огня. Тут были пять членов Думы — Петровский, Бадаев, Шагов, Муранов и Самойлов.

Позднее всех пришедший Воронин из Иванова-Вознесенска тревожно сообщил, что охранка осведомлена о конференции и Джапаридзе уже арестован на вокзале.

На третий день конференции, 4 ноября, когда обсуждали прокламацию к студенчеству, около пяти часов в дверь раздался стук, отозвавшийся тревожным толчком в сердцах всех участников. Все переглянулись. А Самойлов, захватив какие-то бумаги, бросился вон из комнаты, в дверях обернулся, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, выбежал.

Тоненькая, трещавшая от напора дверь наконец слетела с петель, и все увидели светло-серую шинель и ясные пуговицы полицейского пристава.

Бравый пристав с холёными усами и сытым круглым подбородком, небезызвестный Сенько-Поповский, с револьвером в руках крикнул: «Руки вверх!» и, повернувшись к следовавшим за ним городовым и каким-то субъектам в штатском, сделал головой молчаливый знак, означавший предложение приступить к обыску.

Воронин, держа руки поднятыми вверх, заметил на полу у ножки стола клочок бумажки, оброненный Самойловым; выждав удобный момент, он наступил на него и стал незаметно повёртывать сапогом, чтобы растереть его подмёткой.

— Не забывайте, что перед вами члены Думы, — сказал Бадаев, — и обыскивать себя мы не позволим.

Пристав остановился в нерешительности.

— Передо мной не члены Думы, а государственные преступники, — сказал он.

— Об этом не вам судить. Потрудитесь нас освободить.

Пристав несколько времени смотрел на Бадаева, потом что-то проворчал, пошёл, очевидно, для переговоров по телефону.

Яковлев, бывший секретарем на конференции и с бледным лицом стоявший рядом с Шаговым, не опуская рук, сделал ему незаметный знак глазами, потом, улучив удобный момент, передал ему листы протокола.

В сенях послышались шаги, кто-то, споткнувшись, обругался чёртом, и в дверях показалась новая полная фигура более высокого чина, что можно было заметить по его важному и презрительному выражению, очевидно, раз навсегда установившемуся на его лице.

Во время обыска пристав поджимал губы при виде каждой новой бумажки и, рассматривая её, одобрительно кивал головой и весело вскидывал глаза на депутатов.

— Вы были настолько любезны, что потрудились дать нам п о л н ы е доказательства существования тайной организации, ставящей своей целью ниспровержение существующего строя, — сказал он. — Прав же ваших никто не думает нарушать, вы свободны.

Депутаты пошли к трамваю, сопровождаемые издали какими-то людьми в штатском, а остальных окружила полиция.

Председатель Думы Родзянко был поставлен в неловкое положение, когда левое крыло Думы обратилось к нему с жалобой на неправомерные действия полиции: с одной стороны, он как глава законодательной палаты должен был протестовать против такого нарушения закона, как обыск у неприкосновенных лиц: с другой стороны, эти лица были уж очень неприятны, так как с самого начала шли вразрез с общим настроением.

Он ограничился чисто формальным заявлением. Правительство вяло ответило на него, и пятерых депутатов отдали под суд, назначив следствие.

Арест членов Государственной думы вызвал взрыв негодования в обществе кадетской интеллигенции и прогрессивной буржуазии. Собственно, лица, выражавшие негодование, в сущности, ничего бы не имели против того, чтобы этих членов Думы запрятали куда подальше.

Но этот арест являлся поводом для подведения итога всем изменам правительства, ещё так недавно возвестившего о всеобщем единении и призвавшего все живые силы страны к деятельности.

Кадеты и меньшевики с самого начала ждали, что правительство ответит на патриотический подъём 26 июля каким-нибудь либеральным актом. Но это не сбылось, и в либеральных кругах стало нарастать возбуждение. А тут ещё стало известно, что некоторые основные политические вопросы будут проведены в порядке 87-й статьи, в обход Думы, которая упорно не созывалась.

Наиболее пылкие были готовы даже прибегнуть к крайним интеллигентским мерам, к протесту.

Большинство на это, как на дело нелегальное, не пошли, но между собой высказывались с изрядной горячностью и возмущением.

В самом деле, ведь после того как интеллигенция и даже её левое, социалистическое крыло забыли все счёты и распахнули свою душу, казалось, естественно было ожидать, что правительство по-настоящему протянет обществу братские руки и скажет:

«Вы хотите работать? Помогать? Ради бога, всё в вашем распоряжении. Мы поверили вам до конца войны, когда вы предъявите нам счёты и, если потребуется, свергнете нас, а до того времени делайте, что хотите, при полном нашем сочувствии».

Правительство же, как выяснилось с первых шагов, протянуло обществу только одну братскую руку, другую же на всякий случай держало за спиной, и ещё было неизвестно, что у него в этой руке.

А деятельность общества оказалась зажатой в тесные рамки. Общественные организации хотели полностью развернуть свои силы и заняться снабжением армии. Но им рекомендовали удовлетвориться помощью больным и раненым.

Промышленники были как обухом по голове ошарашены этими «больными и ранеными». Они думали, что настал для них золотой век, так как рассчитывали приспособить свои заводы для военных целей и по этой именно линии отдать все свои силы на защиту родины.

Но военное министерство увидело в этом нарушение своих прерогатив, недоверие к своим силам и ещё что-то. А военный министр Сухомлинов заявил в самом начале войны, что нет надобности в сверхсметном изготовлении снарядов, так как их запасы более чем достаточны. (Тогда как их расстреляли в первых же сражениях.)

— В чём же, собственно, должно выражаться единение с властью, — спрашивали озадаченные либералы, — когда даже Думы не созывают?

Правительство отвечало на это, что оно не созывает Думы потому, что не хочет политики, а открытие Думы сейчас же внесёт сильную политическую струю в жизнь страны.

— Прекрасно! — говорили либералы. — Мы тоже заявляли, что не хотим политики, и прекратили её. Но разве закрытие газет и обществ есть прекращение политики со стороны правительства?

Всё это производило неприятное впечатление, какое бывает у человека, имевшего дело с жуликом: раскрыл перед ним всю душу, а потом оказалось, что часов и бумажника нет.

— Они добьются того, что мы будем протестовать! — говорили самые решительные.

А менее решительные обращались к власти с последней мольбой:

— Не угашайте же подъёма, не отпугивайте от себя живых сил! Не срывайте гражданского мира, не доводите до самого ужасного — до протеста!

Так говорили устно и печатно буржуазные вожди. Иногда видные депутаты ставили вопросы правительству по поводу особенно возмутительных случаев нарушения им своих обещаний.

Правительство на это вежливо отвечало, что все неприятные случаи — просто результат нечуткого отношения отдельных лиц, которым будет сделано соответствующее внушение.

Это заявлялось в таких трогательных выражениях, что совестливым интеллигентным людям было как-то неудобно протестовать и продолжать настаивать, когда власть так вежливо разговаривает.

И вот последовавший теперь арест членов Думы, хотя бы и большевиков, переполнил чашу терпения кротких людей и вызвал этот взрыв.

И хотя, если говорить по совести, эти арестованные большевики и их партия были, на их взгляд, опаснее всякого правительства, всё-таки старая интеллигентская этика говорила о том, что свобода должна быть достоянием всех, и во имя этой этики, хотя бы чисто формально, нужно поставить на вид правительству это нарушение законов.