— Что с вами, Ольга? В чём дело? — спрашивал с тревогой Унковский.

Ему прежде всего пришла мысль, что Рита узнала об их связи.

Ольга Петровна, раздражённо отдёрнув свою руку, которую генерал взял обеими руками, не отвечала и стояла на месте, упорно не поворачивая головы от окна.

— Оставьте меня… все равно вы не можете мне помочь, — сказала она раздражённо.

— Ну, в чём же дело? Неужели я не заслужил того, чтобы мне доверяли?

Она вдруг резко повернулась к нему.

— Вы спрашиваете для того, чтобы мучить меня и презирать.

Её лицо исказилось от злобы.

— Ну, так извольте, презирайте. Я плачу оттого, что я не знаю, в качестве кого я у вас… и оттого, что мне нечего надеть, чтобы быть вполне приличной в том обществе, в каком я вращаюсь. Но не смейте думать! — сейчас же поспешно прибавила она, подняв палец и отстраняясь от Унковского, который ловил её руку. — Не смейте думать помочь мне в этом! Это будет ещё большее оскорбление, которого я вам не прощу никогда.

— Я нисколько не думаю помогать вам, — сказал вдруг спокойно генерал. — Я ни одной минуты не позволю себе оскорбить вас таким предложением. У меня есть портной… который сделает вам всё очень дёшево. Он художник по призванию. Ему можно будет заплатить, когда у вас будут деньги. Для него на первом месте стоит вопрос искусства, а не денег.

Ольга Петровна поняла, что этот любящий искусство портной, конечно, сейчас же получит от Унковского деньги. Но это его дело. Важно было то, что она с негодованием отказалась от всякой денежной помощи.

И в день благотворительного базара Ольга Петровна показала Рите несколько прекрасно сшитых платьев.

На четвёртый день после арестов 20 ноября к Унковскому позвонила и потом пришла одна светская петербургская дама в собольей шубке и с густым вуалем на лице.

Она была его соседкой по имению и, несмотря на свои сорок лет, сохранила фигуру и цвет лица такими же, какие у неё были пять лет назад, когда они встречались в деревне.

Генерал пригласил её в кабинет. Она, не снимая шляпы и только приподняв вуаль, села в кресло у массивного письменного стола. Хозяин, заложив большой палец за борт сюртука, стоял перед ней. Она, волнуясь, рассказала, что её сын, «глупый мальчишка, которого и надо проучить, связался с какими-то революционерами и оказался арестованным».

— Я очень рада этому, — сказала дама, — так как вы, может быть, подержите его немножко, и он лучше, чем от моих слов, почувствует, к чему это ведёт. Я прошу вас, генерал, отнеситесь к нему со всей строгостью, так как это ему же пойдёт на пользу, но не портите ему карьеры… во имя наших добрых отношений, — прибавила она, мягко улыбнувшись и взглянув на стоявшего перед ней Унковского.

Тот почтительно наклонил голову, как бы этим заявляя, что он готов повиноваться.

Несмотря на то, что он был сильно увлечён Ольгой Петровной, одно присутствие красивой женщины действовало на него так, что он становился необычайно вежлив и предупредителен.

Он проводил даму и позвонил в департамент, чтобы завтра к нему привели арестованного студента для беседы, так как он сам хочет вникнуть в это дело.

Вечером 6-го числа студент вошёл в его квартиру в сопровождении охранника.

Студента попросили подождать в большой гостиной с пушистым ковром во весь пол. Охранник, приведший его, удалился.

Студент с красными щеками и холодными потными руками, нервно кусая губы, сидел и ждал. Прошло полчаса, потом час, — за закрытыми высокими дверями гостиной была немая тишина. И чем больше проходило времени, тем сильнее у студента начинали гореть щёки и даже уши; это позорно выдавало его волнение. А ему хотелось показать хладнокровное презрение этому высокопоставленному жандарму.

И студент старался вызвать в себе это презрение и тем согнать предательский румянец со щёк.

Вдруг тяжёлая дверь быстро распахнулась, и генерал в военном сюртуке, встряхивая свежий платок в руке, торопливо вошёл в комнату.

— Извините, м и л ы й, что я так задержал вас. Минуты свободной нет. Идёмте в кабинет.

Когда они вошли, генерал плотнее закрыл дверь, как закрывает доктор, когда к нему входит пациент, инкогнито которого он желает сохранить, и, обращаясь к молодому человеку, сказал:

— Какой чёрт вас угораздил влипнуть в это дело? Ведь это же каторга лет на восемь. Ну, рассказывайте, может быть, что-нибудь ещё сделаем.

Генерал с заботливостью любящего дядюшки усадил в кресло студента и приготовился слушать. Но сейчас же тревожно посмотрел на своего собеседника.

— Да, что же я не спросил: есть хотите? — И, не дожидаясь, позвонил. — Я, кстати, тоже рюмку с вами выпью.

Студент, собравший все свои силы, чтобы иметь вид, достойный революционера, растерялся от такого неожиданного приёма, когда с ним обращались, как с родным.

Через несколько минут они сидели за накрытым маленьким столиком, уставленным закусками.

— Ведь вот что мне непонятно, — говорил генерал интимно-дружеским тоном, — почему молодёжь н а ш е г о круга идёт на эту штуку. Я понимаю рабочих — всякому хочется сладкой жизни, понимаю разночинцев, которым нужно бороться, чтобы добиться той же сладкой жизни. Они борются за свои интересы, если хотите, но как же можно бороться на ч у ж и е интересы, против своих. Вот этого я не понимаю, — сказал генерал, пошевелив пальцами перед своим пухлым белым лбом, с пробором коротких волос. — А ведь таких много, наверное. У вас в кружке… Впрочем, ради бога, не подумайте, что я хочу что-то выведать. Это ваше дело, и мне было бы неприятно, если бы у вас создалось обо мне нехорошее мнение. Мне непонятно то, что люди систематически, упорно работают в конце концов над собственным уничтожением. Черт её знает, может быть, я уже становлюсь стар для того, чтобы понять, — прибавил он, пожав плечами, с искренним и располагающим недоумением.

— Они борются за установление более справедливого порядка жизни, для того чтобы дать выход в жизнь обездоленным людям, — сказал студент, покраснев и не таким тоном, каким говорит революционер при допросе его жандармом, а тоном младшего собеседника, робеющего при мысли, что его объяснение покажется собеседнику недостаточно умным.

— Бросьте! — сказал, добродушно засмеявшись и откинувшись на спинку кресла, генерал, — бросьте! Они вам покажут справедливость, когда власть попадёт в их руки. Я, конечно, не беру тех случаев, — сейчас же прибавил он, — когда люди по своей искренней б л а г о р о д н о й наивности представляют себе дело таким образом, как вы. Это делает честь юности. Я говорю о других случаях, когда человек сознательно идёт к уничтожению своего класса. Вы представляете себе, что получится, если революционерам удастся осуществить свои планы и в это время с фронта хлынет сюда солдатня. Это, милый мой, такой будет ужас, какого Россия не видела ещё.

Генерал говорил с такой подкупающей искренностью, как будто он, принуждённый всё время быть на виду, в обществе пустых людей, разговорился наконец с человеком, который может понять его. При этом с человеком, который видел в нём только жандарма и составил себе о нём предвзятое мнение.

— Ой, опаздываю! — сказал он, вынув из-под полы сюртука часы и посмотрев на них. — Что же нам сделать? У вас что, крепко это? — спросил он студента, — вы пойдёте ради своих убеждений на всё, даже на те восемь-десять лет каторги, которая вам предстоит?

— Я вам скажу, как отцу родному, — вдруг проговорил студент. Он часто заморгал глазами и закусил губы. Его пухлый подбородок с ямочкой нервно задрожал.

— Ну, не надо, не надо так волноваться, — сказал генерал, отечески кладя юноше руку на плечо. — Может быть, ещё что-нибудь сделаем, только меня не подведите. Что-нибудь сообразим и устроим.

— Я не могу сейчас говорить спокойно, потому что… потому что я не ожидал в вас встретить такого… отношения, — сказал студент, справившись со своим волнением.

— Конечно, вы ожидали, — сказал генерал, иронически усмехнувшись, — что вас будут истязать, издеваться над вами. Ведь революционеры так именно рекомендуют нас своим последователям.