Вдруг впереди показались какие-то огни, похожие на огни факелов, и сейчас же раздались крики. Люди, повозки, лошади, — всё бросилось в стороны. Послышался тяжкий грохот железа, и показались скачущие лошади, на которых сидели люди с факелами, а за ними блестели в темноте от света медные части орудий.

— Артиллерия! — крикнул кто-то, — раздавят!

Вслед за этим послышался хряст повозки, крики, и всё смешалось в кучу. Люди, морщась, обегали это место и бежали дальше.

Глеб, предчувствуя несчастье, погнал лошадей. Он тоже переехал канаву. Навстречу ему по шоссе катилась в темноте лавина повозок, орудий, гремевших железом по мелкому щебню шоссе.

Впереди зарево всё расширялось.

— Где горит? — спрашивал он встречных. Те тревожно оглядывались назад и, ничего не ответив, начинали с ожесточением нахлестывать лошадей. Другие, не оглядываясь, отвечали:

— А кто её знает — тут везде горит.

Наконец Глеб ясно понял, что горит село, в котором они проживают.

Глеб погнал лошадь по узкому проулку к лазарету. Подъехав к лазарету, Глеб почувствовал, как у него похолодела спина: лазарет с раскрытыми дверями, с матрацами, брошенными на освещённом пожарном дворе, был пуст…

Глеб повернул измученную лошадь к своей квартире, в ту сторону, где горело. Мимо пожара по площади двигался непрерывный поток, похожий на чёрную реку. Из темноты этого потока выделялись, освещаемые отблеском пожара, смуглые, точно закопчённые лица солдат, лошадиные головы, дышла повозок и закрытые покрышками жерла орудий. Горел двухэтажный дом с водокачкой — деревянным чаном на высоком помосте.

В квартире Глеба тоже были настежь раскрыты окна и двери.

— Где лазарет? Где лазарет? — закричал Глеб голосом, в котором он не узнал себя.

Из дома выскочили два каких-то солдата и скрылись за углом.

— Лазарет час тому назад уехал. Вишь, как наседает, — сказал чей-то спокойный голос из темноты. И Глеб только теперь вновь услышал вдали глухие, точно подземные удары, от которых вздрагивали земля и воздух.

Ирины не было нигде.

Глеб опять каким-то образом очутился около пожара. На площади ярко, как сухая лучина, горел дом, уже весь охваченный пламенем. На втором этаже его видны были стёкла в рамах, отливавшие от блеска огня радужными пляшущими отсветами.

Напротив дома стояла толпа, ярко освещённая пожаром, и жадно, не отрываясь, смотрела на вымётывавшиеся из прогоревшей крыши огненные языки. Стёкла в окнах вдруг растаяли и потекли.

Столбы помоста водокачки горели, и огонь исчезающими и вновь вспыхивающими зайчиками бежал вверх по брёвнам к чану.

Толпа с замиранием сердца ждала, когда брёвна перегорят и огромный чан с водой рухнет на землю.

— Сейчас обвалится, сейчас, накажи господь! — крикнул кто-то. Но в это время крыша горевшего дома, пустив в тёмное небо тучу мелких искр и скрыв пламя в чёрном дыму, рухнула со своими стропилами и остовом обгоревшего слухового окна внутрь, в середину яркого добела пламени.

Из толпы, точно из одной груди, вырвался вздох.

Через минуту в помосте под чаном хрустнуло что-то, и он накренился набок, точно одно из брёвен ушло в землю.

— Отходите, отходите! Водой зальёт! — кричали разные голоса.

Но никто не отходил, все жадно смотрели.

Вдруг одна нога помоста, перегорев, подломилась, и огромный чан поехал к краю помоста.

— От-хо-ди!.. — раздался крик.

В этот момент чан, как опрокинувшийся ушат, в брызгах и потоках воды рухнул на землю, мягко раскололся, точно расселся, затопив всё хлынувшими потоками.

Толпа с визгом и криком бросилась в разные стороны.

Глеб тоже стоял с лошадью в толпе и, как загипнотизированный, смотрел на огонь и на чан.

Глеб схватил свою лошадь, распряг её, вскочил и, как безумный, погнал её вперёд по дороге.

А мимо него, отставая и обгоняя всё, двигалась лавина, загорались новые дома местечка.

На огромном фронте в тысячу вёрст длиной начался великий отход русских войск.

Конец четвёртой части

Безоружные русские армии, лишённые снабжения, сопровождаемые тайным злорадством польского населения, катились на восток, уничтожая всё на своём пути.

— Рады, сволочи! — говорил злобно какой-нибудь проезжавший казак, заметив в щели приоткрытых дверей выглядывающие лица. — Сколько веков, говорят, были без нас и не соскучились. Вот бы на прощанье их ещё прополоскать.

— И так будут долго нашего брата помнить. Вишь, вон, тоже, знать, хорошее полосканье было, — отвечал другой, показывая на два вдребезги расколоченных дома с оторванными дверями и рамами окон, за которыми внутри виднелись опрокинутые буфеты, столы, и под окном валялась кверху колёсами выброшенная детская коляска.

По всем дорогам тянулись вереницы бегущих войск вперемежку с автомобилями, повозками. Над всеми этими потоками стояло неоседающее облако пыли, из которого слышался только грохот подскакивающих орудийных колёс по шоссе и надсадная брань солдат.

А по сторонам дороги, как бы отмечая путь движения бегущих армий, валялись павшие лошади с вздувшимися животами и задранными вверх окоченевшими ногами, облепленные большими зелёными мухами, садившимися на открытые глаза лошадиных трупов.

На каждом шагу попадались брошенные повозки, валявшиеся на боку в канаве, сидящие в стороне от дороги на узлах плачущие женщины и грязные лохматые девушки, за которыми гонялись солдаты, отстав от общего потока. Иногда за одной бросались сразу по несколько человек и ловили её сообща, расставив руки, точно играя в горелки, в то время как она, не зная куда бежать, прижималась спиной к дереву и пронзительно кричала.

Но все шли мимо, и никто не обращал внимания.

В сообщениях ставки говорилось о том, что армия отступает в порядке, что мы успешно отражаем атаки, занимаем города. Но города, которые упоминались в сообщениях, указывали на катастрофически быстрое движение на восток, к границам России.

Гинденбург стремился к полному окружению русских армий, чтобы сокрушающим ударом принудить Россию к сепаратному миру.

Но германская ставка не решилась задаваться такими широкими замыслами и вместо этого предложила Гинденбургу наступать на Седлец, навстречу Макензену.

Это наступление вылилось в шестидневное сражение у Прасныша, которое дало возможность русским армиям более спокойно двигаться на восток.

Всё русское общество было охвачено тревогой. Говорили о полном разгроме галицийских армий и о приближении врага к границам России.

Положение остальных русских армий, на Западном и Северо-Западном фронтах, тоже становилось угрожающим, потому что с отходом галицийских армий обнажался весь их левый фланг, и немцы могли отрезать все находившиеся в Польше русские армии.

Власть, испугавшись плохих дел на фронте, пошла на уступки. Были уволены реакционные министры; общественности и промышленникам было объявлено о предоставлении им возможности участия в спасении отечества.

Либеральная интеллигенция уже определённо заговорила о том, что «заря восходит». Даже объявлен созыв Думы! И теперь можно будет напрячь все силы, чтобы достигнуть победы над врагом. Причём промышленники не удержались спросить, будут ли им даны субсидии для переоборудования заводов.

Только рабочие и их вожди, очевидно, не видели никакой зари, и забастовки, всё учащаясь, вспыхивали одна за другой, захватывая все рабочие районы.

А русские армии всё продолжали и продолжали откатываться на восток.