— Ничего, — отозвался Авенир, — зато это может повести к возрождению.

— К какому и когда?

— Неизвестно. Мы по срокам рассчитывать не умеем. Я тебе скажу, что через полгода, а она может ни с того ни с сего случиться. Слыхал, в Москве общественные деятели подготавливают кабинет общественного доверия и в премьеры прочат этого… известного, ну как его, чёрта, фамилия? Да! Князя Львова, — сказал Авенир, вспомнив и протянув к Владимиру руку. — Из всего этого чёрт знает что может получиться. Ты помни, что мы сфинксы. Мы думаем, что будем поступать вот так, а завтра, глядишь, вопреки всем видимостям, всей логике и даже самому смыслу, выйдет наоборот. Потому что мы за себя поручиться ни за один день вперёд не можем. Вот ты, мирный купец, небось, «Боже, царя» пел?

— Пел, — сказал Владимир уныло.

— С манифестациями ходил?

— Ходил, — как эхо, отозвался опять Владимир.

— Ну, вот. А сейчас ты о чём думаешь? О революции? Вот что такое русский человек! Я сейчас не хочу говорить. Это ещё рано. Но революция, какую я предвижу, какой жажду, будет внезапным (заметь: опять-таки в н е з а п н ы м) пробуждением национальной энергии, которую до сих пор наши внутренние немцы держали в шорах, противных нашей душе.

— Да, уж этого, брат, терпеть не могу, никаких шор… Вчера на даче было дело. — сказал он, вздохнув и почесав в затылке. — Девочек с собой прихватили, так одна, сестра из лазарета этой графини… Юлии, что ли. Катиш, вот экземплярчик! Это от войны они так…

Но Авенир, никогда не интересовавшийся этими вопросами, перебил его:

— Вот мы сейчас отступаем, сдаём город за городом, — это ничего, у нас земли много, нам нужен подъём, возрождение. И раз оно покупается ценой поражения, давай, пожалуйста, нам его, это поражение. Нас чем больше раскачивать, тем лучше, и чем хуже для нас, тем опять-таки лучше. Вот тут пойди и укуси нас при такой нашей психологии. Но одного боюсь! — сказал он, сморщившись как от зубной боли. — Наша интеллигенция не сумеет поймать момент. Тут нужно действовать, бороться, идти напролом, — говорил Авенир, на каждом слове крепко сжимая кулак и потрясая им. — Они все блаженные во Христе, разве они могут бороться. Возьми нашего профессора, ну куда ему, к чёрту, бороться. Он только говорить да извиняться может. А тут нужно действовать, чтобы завоевать ту свободу, какую нам нужно! Ну, пойдём закусим, — сказал он, поднявшись, и, балансируя руками, выпрыгнул из лодки на берег.

— Я спирту привёз, — сказал Владимир, — то пил от удачи, а теперь буду пить с горя.

Они пошли по каменистой тропинке известкового берега в гору к дому. Едва только они вошли в комнаты, как в дом вбежал один из сыновей, Павел, и крикнул:

— Отец, тёлка в погреб попала! Идём скорей таскать. Скорее!

— Как в погреб? Опять, значит, дверь была открыта. Сколько вам, ослам, говорить! Кто последний туда ходил?

— Да это после разберёшь, сейчас вытащить скорее нужно.

— Она, вероятно, ноги себе переломала, — сказал Авенир, вдруг страдальчески весь сморщившись. — А Николай где? Зови его и тащите. Боже мой, что за народ! Вот вам примерчик. Но ведь это не единичный, это типы, типы! Вот в чём ужас!

Павел, безнадёжно махнув рукой, побежал к погребу, а Авенир, выбежав на крыльцо, кричал вслед:

— Проворнее, вы! Данила где? Всё собак гоняет? О, боже мой! — сказал он, возвращаясь и в отчаянии махнув рукой, потом другим тоном прибавил: — Ну, выпьем, что ли?

И когда из погреба показался Данила, он крикнул ему:

— Вытащили, что ли?

— Вытащили, — мрачно ответил Данила.

— А доктору рыбу отвёз?

— Успею ещё.

— О чём только думаете, ослы! Переосвидетельствование белобилетников скоро начнётся. Десять раз нужно долбить одно и то же.

— Да ну, понёс опять.

— Да, понёс. Вот забреют тебе, дураку, лоб, тогда будешь знать. Завтра же отправляйтесь с рыбой в город!

Мужики из газет узнали, что дела на фронте идут всё хуже и хуже. Крепости валятся одна за другой, и неприятель продвигается в глубь страны.

Все говорили, что как только немец дойдёт до Питера или до Москвы, так войне конец, тогда уже всё п е р е м е н и т с я, и как добрый знак близости перемены встречали каждое ухудшение.

С фронта солдаты писали, что воевать посылают с голыми руками, а теперь и вовсе бегут, кормят плохо, сапог не дают, ходят все, как оборванцы. Они писали своим, чтобы податей не платили, так как скоро в с е м у к о н е ц п р и д ё т.

Слышно было, что в городах усилились забастовки, что солдаты поговаривают о том, чтобы ружей после войны не отдавать. И все первым долгом при этом оглядывались на усадьбы.

Нашествия немцев совсем не боялись.

— Может быть, ещё лучше будет, — говорили мужики, — если немец придёт. Земли прирежет. Только бы они успели до зимы прийти, а то застрянут в снегу, не хуже французов в двенадцатом году.

— А то взять, сговориться бы всем и по домам, тогда и вся война бы кончилась, — говорила какая-нибудь из баб.

— Народ недружный…

— Великая держава не может так поступать, — строго замечал лавочник.

— Какая великая держава?

— Мы!

— Поступай — не поступай, а дело идёт своим чередом. Как дойдёт, так крышка. Чему быть, тому не миновать.

— Это чего там, — раз дойдёт, всему конец будет.

— Да что дойдёт-то? — нетерпеливо спрашивал кто-нибудь.

— Там узнаешь, что.

— Тогда уже держись, — прибавил кто-то. Никто не спросил, что имеет в виду сказавший эту фразу, но все вдруг замолчали.

— Поскорее бы уж, а то всё пошло дуром. Бабы с пути стали сбиваться.

И правда, некоторые бабы, пробыв год без мужа, стали пошаливать и держали себя совсем иначе, чем прежде. Прежде, если какая-нибудь на стороне от мужа заводила шашни, так уж на неё вся деревня смотрела, как на меченую. А теперь подняли головы и открыто заявляли:

— А может, он ещё целый год не придёт, что ж мне так и сидеть в девках?

Открыто бегали в сад к сторожам — пленным австрийцам и уже не боялись опоганиться от неверного, а любили их не хуже своих мужей и таскали им то кусок сала, то жбан молока.

На поле всё больше и больше оставалось пустых, незасеянных полосок, и неубранная рожь вся стояла в поле, так как неожиданно забрали второй разряд, единственных сыновей.

В иных избах оставались только одни бабы да ребятишки, которые едва грудью доходили до сохи и держались за её ручки, приподняв руки на уровень плеч. Соха шатала их из стороны в сторону, благодаря чему они после каждой борозды сидели, как очумелые, на меже, утирая подолом рубах катившийся со лба пот.

А на медовый Спас, 1 августа, пришёл с войны на поправку раненый солдат Филипп, плотник с верхней слободы.

Целый день он не показывался, потому что бил свою бабу, которая оказалась беременной. На другой день вышел на завалинку, и к нему собрался народ послушать о войне. Жена его, пряча под низко опущенным на глаза платком синяки, тоже вышла, так как хотелось послушать.

У Филиппа была прострелена нога, и он ходил на костыле, который положил рядом с собой на завалинку, когда сел, попрыгав на одной ноге. Кроме того, он был в плену, из которого убежал.

— А хорошо в плену-то было? — спрашивали бабы.

— Спервоначалу, когда в лагерь попал, дюже плохо, а потом к помещику стал на работу. Ничего.

— Харчи хорошие давали?

— Харчи хорошие. Гороховую похлебку, суп по-ихнему, кофей, по праздникам — свинину.

— Зачем же ты убежал-то?

— Сдуру. Всё думается — на чужой стороне. А на свою попал — меня опять запрягли и ногу прострелили.

— А страшные немцы-то?

— Как сказать… ежели когда офицеры смотрят или команда даётся такая, то головы не высовывай, прямо стрельнет.

— Ах, сволочи!

— А когда офицеры не смотрят, тогда другое дело. На прошлой Пасхе наши окопы от их были вон как отсюда до кладбища, так мы христосовались с ними. Они нам кричат, а мы им, — говорил Филипп, с улыбкой поглаживая раненую ногу. — А то сойдёмся у ручья, они нас сигарами угощают, ромом этим.