Главный же удар предполагалось нанести в окрестностях Сольдау силами армии Самсонова. Министр иностранных дел Сазонов, со своей стороны, пробовал указать, что наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что войска слишком разбросаны, местность, с её лесами, озёрами и реками, труднопроходима. Возможно, что придётся уложить там десятки тысяч солдат, и без всякого успеха. «Но мы не имеем права оставлять нашу союзницу в опасности, — сказал Сазонов послу. — Главнокомандующий отдал приказ об этом… Я не удивлюсь, если военные операции уже начались».

И в сообщениях от 11 августа уже читали о начавшемся сражении под Гумбиненом.

Сражение под Гумбиненом оказалось на редкость благоприятным для обеих сторон: Ренненкампф донёс своему командованию о блестящей победе над немцами, а командующий Первым немецким корпусом Франсуа доносил в свой штаб о не менее блестящей победе над русскими.

Назначенные для отвлекающего удара Первая и Вторая армии имели своей задачей охватить в тиски германские силы, находившиеся в Восточной Пруссии.

Восточная Пруссия имеет вид подошвы, вдающейся на севере в Россию, и Первая армия Ренненкампфа должна была бить в самый носок этой подошвы, а Вторая армия Самсонова — перерезать подошву пополам и зайти в тыл германским силам.

В соответствии с этим Первая армия должна была привлечь на себя возможно большее количество немецких сил, чтобы Вторая армия тем глубже могла захватить в свои тиски немцев.

Но на пути к этому стояло несколько препятствий.

В ставке не было чёткого плана действий. Не было ясно и твёрдо выраженной воли. Её директивы носили как бы условный, извиняющийся характер: «Наступление м о г л а б ы начать Первая армия с целью притянуть на себя возможно больше сил. Вторая армия могла бы наступать в обход Мазурских озёр, чтобы разбить немецкие корпуса между Вислой и озёрами…»

В то время как директивы немецкого командования были ясны, чётки и определённы на каждый день, русское командование в своём управлении не спускалось ниже общих идей, не ставило армиям частных задач, а потому и не следило за их выполнением. Над всеми соображениями ставки довлела одна мысль: как бы союзники не подумали, что русские недостаточно оценили их самоотверженность и мало проявляют героизма. Когда ставка отдавала свой приказ о наступлении, положение французов не внушало никаких опасений: бельгийцы до 5 августа задержали наступление немцев, и Самсонов за это время мог бы подтянуть свои резервы. Но верховному командованию показалось перед союзниками неудобным затягивать наступление.

Ещё одним препятствием было враждебное отношение между командующими Первой и Второй армиями, начавшееся уже во время Японской войны, когда Ренненкампф отказался пойти на помощь Самсонову, и тот после этого имел с ним крупный разговор на вокзале в присутствии чинов штаба.

После сражения при Гумбинене командующий Восьмой немецкой армией Притвиц, опасаясь быть отрезанным армией Самсонова, отдал приказ отступить к Висле вопреки победным реляциям Франсуа.

Так как Ренненкампф наступал медленно, а после Гумбинена и совсем застрял, то Гинденбург, сменивший нерешительного Притвица, поставил своей задачей разбить Вторую армию Самсонова, пока она не соединилась с Первой, оставив лишь небольшой заслон против надвигавшейся Первой армии.

Корпуса Второй армии, с неустроенным тылом и не обеспеченные продовольствием, стягивались к границе.

Тринадцатый корпус под командой генерала Клюева выступал из Белостока. На площади стоял галдеж. Солдаты растерянно толклись у хлебных магазинов и кричали.

Командир корпуса в сопровождении адъютантов вышел из штаба.

— В чём дело? — произнёс он.

— Хлеба не хватило, ваше превосходительство, — сказал ординарец, поручик Никифоров, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку. — Полковник Двигубский обещал выдать и… нет, — сказал он, разведя руками.

Генерал посмотрел на него.

— Чёрт знает что! И почему нас прикрепили к интенданту Шестого корпуса, а не к интенданту штаба армии? — спросил генерал, с недоумением повертываясь к стоявшим около него офицерам штаба, как бы ожидая, кто ответит.

Но никто ничего не ответил.

Через час передовые колонны корпуса уже выступали, поднимая мелкую песчаную пыль по улицам городка, застроенным двухэтажными и одноэтажными домиками.

Солдаты бежали к своим частям, на ходу жуя полученный хлеб и сухари уже из неприкосновенного запаса.

Генерал молча смотрел на эти жующие рты. На его лице было выражение безнадёжного презрения к тем условиям, в которых приходится выступать.

Солдаты, став в ряды, при приближении ротного командира испуганно перестали жевать и, замерши, стояли с полным ртом и опущенными руками.

Город остался позади. Впереди расстилались по обеим сторонам дороги поля с не убранным ещё хлебом, на горизонте синели леса. Дорога то поднималась в гору по растолчённому песку, то спускалась в лощины, где было прохладнее и пахло речной сыростью.

Первая колонна беспорядочно растянулась вёрст на пять. Люди, измотанные перед выступлением охранной службой, раскисли от жары и шли вразброд. В промежутках между колоннами гнали коров, ехали повозки, глухо громыхали по песчаной дороге орудия. Солдаты один за другим присаживались на кромке дороги, снимали разопревшие на ногах сапоги и шли, неся их в руках и размахивая ими, как кадилом.

Шедший стороной дороги румяный солдат с расстёгнутым воротом посмотрел на коров, потом по сторонам и сказал:

— Вон, корма хорошие, тут бы остановиться, скотинку нагулять, к зиме резать бы можно было.

Шагавший рядом с ним чёрный худощавый солдат, похожий на цыгана, только молча посмотрел по сторонам и ничего не сказал.

Шедший тоже стороной дороги маленький прапорщик в пыльных сапогах иногда забегал вперёд и, повернувшись лицом назад, отступая перед колонной, махал правой рукой сверху вниз, точно отрубая ею что-то, и в отчаянии командовал:

— Левой! Левой!

Но все шли как попало.

— Куда уж тут «левой», — сказал чёрный солдат, — тут дай бог хоть сразу обеими идти.

— Пройдёшь часов пять по такой жаре и пыли — тут левую от правой не отличишь, — отозвался другой.

Когда шли лесом, августовское солнце бросало резкие утренние тени от деревьев на сырую ещё от росы траву у дороги, веяло лесной прохладой, солдаты вдыхали полной грудью свежий лесной воздух и какой-то знакомый запах грибной гнили.

Вдруг сзади пробежала по расстроенным рядам волна какого-то беспокойства. Офицеры, шедшие стороной, поспешно подбежали ближе к колонне и, застёгивая ворота гимнастёрок, кинулись упорядочивать движение.

Сзади показались две машины, оставляя за собой длинную нерасходящуюся полосу пыли вдоль дороги. Это ехал по линии движения корпуса корпусный командир со своим штабом.

Солдаты со скатанными на груди шинелями, разутые, продолжали идти по-прежнему, изредка оглядываясь на ходу и торопливо перепрыгивая, попадали в ногу, равняясь по своему соседу.

Был передан приказ командующего продолжать поход.

Машины остановились.

К ним подскакал на лошади командир полка, взяв под козырёк.

— Что это такое? — спросил командир корпуса, указывая на двигавшуюся в пыли дороги массу людей.

Командир полка, не отнимая руки от козырька, молчал.

— Это богомолье какое-то, а не армия! — сказал командир корпуса, возбуждая улыбки у сидевших в машинах офицеров, и посмотрел на шагавшего маленького прапорщика, который, опять повернувшись лицом назад, с растерянным лицом командовал:

— Левой! Левой!

— Отчего людей не ведёте как следует? — сказал генерал, обращаясь к маленькому прапорщику, и строго сдвинул брови.

Тот, побледнев, приложил дрожащую руку к козырьку и, повернув напряжённое до последней степени лицо к генералу, продолжал шагать, не произнося ни слова.

Клюев безнадёжно махнул рукой. Машины тронулись дальше.

В деревне Пневе, где части корпуса расположились на днёвку, к командиру корпуса были созваны начальники частей.