— Гм… да, — сказал про себя Родион Игнатьевич, переворачивая страницу.

Парикмахер, поднёсший было к его намыленной щеке бритву, думая, что сказанное относится к нему, удержал бритву и вопросительно посмотрел в зеркало на Родиона Игнатьевича.

— Что вы изволили сказать?…

— Нет, так… ничего.

И он опять принялся читать газету с таким видом, как будто манипуляции парикмахера не имели к нему никакого отношения.

Подняв газету в руке выше и выпятив губу, так как парикмахер был занят его круглым двойным подбородком, он прочёл какое-то сообщение, заставившее его издать новое восклицание, что-то вроде: «Ого!»

Парикмахер испуганно отнял бритву.

— Беспокоит? — спросил он.

Но Родион Игнатьевич, отрицательно промычав, углубился в заметку.

В ней он прочёл, что Путилов, владелец знаменитого завода, тоже обратился к правительству с просьбой о субсидии в тридцать шесть миллионов на том основании, что кредитовавший его Азиатский банк (председателем правления которого был он сам) отказывает ему в кредите.

— Вот это так гусь. — сказал про себя Родион Игнатьевич.

И со вздохом опустил газету, так как парикмахер ловким округлённым жестом снимал у него с шеи полотно.

Потом оделся, встряхнул чистым носовым платком и сунул его в задний карман сюртука.

Несмотря на толщину и одутловатое лицо, Родион Игнатьевич после душа и бритья имел свежий, выхоленный вид. Он опять внимательно поглядел на себя в зеркало и даже, взяв круглое ручное зеркальце, поднял его над головой, чтобы посмотреть лысину, которую он недавно стал мазать мазью для ращения волос.

Он хотел было идти в столовую, но вдруг, что-то вспомнив, поморщился и подошёл к несгораемому шкафу.

Вытащил пачку бумажек, отсчитал пять сторублёвок и, почему-то оглянувшись на дверь, хотел сунуть их в карман. Но, подумав, заменил сторублёвки десятирублёвками. Пачка стала более внушительной. Несколько времени ещё подумав, он отложил десять десятирублёвок обратно. Пачка от этого почти не уменьшилась.

— Вполне достаточно, не надо баловать, — сказал он себе.

Окончательно остановившись на этом, он пошёл своей тяжёлой походкой в столовую, отведя толстые плечи назад, чтобы иметь по возможности прямую фигуру.

Марианна сидела уже там. Она была в бледно-сиреневом утреннем капоте с кружевами, в которых её бесплотная фигура утопала, как в морской пене.

Родион Игнатьевич тяжело нагнулся, чтобы поцеловать её руку, причём старался удержаться от носового свиста, который всегда раздражал и оскорблял Марианну. Родион Игнатьевич, имея тяжёлое дыхание, старался по возможности не дышать носом при жене, но часто забывался, и тогда она при первом же звуке поднимала голову. Свист сейчас же прекращался.

— Как вы спали? — спросил Родион Игнатьевич, принимая через стол от жены стакан кофе.

Марианна страдальчески поморщилась при этом вопросе. Она не выносила вопросов, имевших отношение к физиологической стороне жизни; всякая физиология оскорбляла её.

Родион Игнатьевич понял свою оплошность, насупился и стал дышать носом.

Марианна сейчас же подняла голову.

Родион Игнатьевич усиленно начал мешать ложечкой кофе в стакане.

После кофе он надел панаму с чёрной лентой, взял трость и вышел на подъезд.

Наняв извозчика, он поехал не в сторону министерства, а по направлению к Николаевской улице.

Извозчика он брал в тех случаях, когда не хотел, чтобы прислуга знала, куда он едет.

Родион Игнатьевич остановил извозчика около трёхэтажного дома. Оглянувшись по сторонам, он вошёл в подъезд и минут через десять вышел обратно, застёгивая пальто и сюртук.

Совещание было назначено в кабинете Унковского.

Собралось уже много народа. Собравшиеся были люди такого же склада, как и Родион Игнатьевич, то есть полные, с короткими шеями; кое у кого на мизинце сверкали крупные бриллианты.

Стулья были расставлены в кабинете полукругом перед огромным письменным столом.

Но никто не садился в ожидании самого Унковского. Все стояли группами и негромко разговаривали.

Предметом разговоров было предстоящее совещание и близкий созыв Государственной думы. О совещании отзывались благожелательно и говорили, что пора урегулировать отношения с рабочими. Наконец дверь соседней комнаты поспешно открылась, и в кабинет вошёл Унковский в военном сюртуке, с орденом на шее.

Разговоры мгновенно прекратились.

Унковский подошёл к столу и в виде приветствия наклонил свою красивую голову. Расправляя фалды сюртука и садясь в кресло, он пробежал глазами по рядам рассаживавшихся членов совещания.

— Господа, — сказал он, взяв с письменного прибора карандаш и вертя его в руках, — целью нашего совещания является урегулирование отношений между предпринимателями и рабочими. Постоянные волнения последнего времени среди рабочих заставляют нас серьёзно отнестись к этому вопросу и пойти рабочим навстречу в некоторых их требованиях, касающихся, главным образом, бытовой стороны их жизни.

Унковский поднял глаза от карандаша, как бы ожидая, не последует ли каких-нибудь возражений.

Возражений не последовало.

В кабинет вошёл запоздавший секретарь, худощавый человек в военной форме, с впалой грудью, и скромно сел за отдельный маленький столик, разложив перед собой листы бумаги для протокола.

Генерал рассеянно оглянулся на него и продолжал:

— Главная причина недовольства рабочих, конечно, бытовые условия. И вы, господа, должны пойти им навстречу. Сейчас плохо с продовольствием, и необходимы, совершенно необходимы, — повторил генерал, — столовые при заводах. У кого есть такие столовые?

Он поднял голову.

Все сидели молча, ожидая, не заявит ли кто-нибудь об имеющихся у него столовых.

Никто не заявил.

— Это плохо. Очень плохо, — сказал генерал, покачав головой. — Надеюсь, что вы это исправите.

Он постучал карандашом по ногтю.

— Теперь другая сторона вопроса: недовольство кроме бытовых условий вызывается ещё беспокойным и неблагонадёжным элементом. Производятся ли вами выборки, то есть изъятия после забастовок? У вас, например, была забастовка, что вы сделали с вожаками? — сказал генерал, обращаясь к сидевшему в переднем ряду промышленнику в сюртуке и в очках, которые сильно увеличивали его глаза.

Тот, покраснев и несколько замявшись, сказал, что вожаки уволены.

— Таким образом, вы освободились от них, чтобы передать их другим? — иронически спросил генерал.

Промышленник молчал и покраснел ещё больше.

— Так нельзя. Мы боремся с рабочими волнениями и сами же расширяем очаги этих волнений. Не припоминаете ли вы фамилий уволенных?

Промышленник, повернув голову в сторону окон, несколько времени думал, потом начал перечислять фамилии.

— Запишите, — сказал генерал, обращаясь к секретарю.

Некоторые из членов совещания с недоумением переглянулись. А Стожаров, сидевший, сложив свои пухлые руки на животе, и вертевший большими пальцами, наклонился к соседу и тихонько сказал ему:

— Вот это так урегулирование рабочего вопроса… Что же это, нас в сыщиков хотят превратить?

Как ни тихо была им сказана эта фраза, но взгляд Унковского скользнул в его сторону.

— Господин Стожаров, — сказал генерал, — а у вас как обстоит со столовыми?

— До сих пор ещё ничего не было, но… я решил организовать это дело.

— А яслей или каких-нибудь таких заведений нет?

— Нет.

Унковский смеющимися глазами смотрел на Родиона Игнатьевича и несколько времени молчал.

— А забастовки у вас были?

— Были.

— Может быть, вы будете добры припомнить фамилии уволенных… если таковые были. — Генерал прищурился.

Толстая и короткая шея Стожарова покраснела. Он хотел было с достоинством ответить, что он не сыщик, а прогрессивный промышленник, проводящий идею привлечения рабочих к участию в военно-промышленных комитетах, но показалось как-то неудобно сказать это. То ли на него подействовала обстановка министерского кабинета, то ли его несколько испугало, что генерал слышал его фразу о сыщиках, только он, вместо слов, выражающих гражданское достоинство, покорно перечислил требуемые фамилии, покраснев при этом ещё больше.