Он отдал приказ готовиться к отъезду, и в восемь часов из ворот штаба армии выехали три легковых автомобиля с запасными колёсами назади, в сопровождении сотни казаков.

Тяжёлая фигура командующего в походной шинели с топорщившимися погонами глубоко сидела в машине. Он молчал и смотрел прямо перед собой, видимо, желая избежать разговоров и вопросов.

Утро было ясное, одно из тех, когда в садах краснеют на солнце зреющие яблоки и по улице летит паутина. Но город был мёртв. Изредка навстречу попадались и испуганно сворачивали одинокие жители.

А за городом раскинулись, насколько видел глаз, поля из разноцветных кусочков — зелёных и коричневых, — как бывает ранней осенью, когда рожь и овёс убраны и остаются только гречиха и картошка.

— Где Шестой корпус? — сказал генерал. — Это становится положительно необъяснимым.

— Я посылал уже два раза запрос в Тринадцатый корпус об этом и одновременно получил от них запрос о том же самом, — сказал Постовский.

Самсонов молчал. Потом поднял голову, посмотрел, обвёл глазами горизонт и уже другим тоном сказал:

— В такое утро умирать не хотелось бы… Впрочем, если Шестой корпус придёт на место вовремя, об этом можно будет не думать.

Он замолчал и всматривался вперёд, где на пересечении двух дорог показались повернувшие на шоссе какие-то всадники. Всадники, — видимо, на заморенных лошадях, — ехали навстречу.

Машины остановились. Всадники подъехали.

— Командующему Второй армией генералу Самсонову от командира Шестого корпуса генерала Благовещенского, — сказал соскочивший с лошади поручик с небритыми щеками и грязными руками. Он протянул командующему пакет и приложил к козырьку грязную дрожащую руку.

Самсонов, тяжело задышав, смотрел на замершего перед ним поручика, не произнося ни слова. Его почему-то поразила грязная рука поручика.

— Говори…

— Шестой корпус потерпел поражение… связь с корпусами потеряна… корпус в полном беспорядке отступил на линию Гейслинген.

— Что же это, господа! — не сказал, а скорее охнул командующий, повёртываясь за помощью к чинам своего штаба. — Левый фланг армии разгромлен, правый тоже… мы попадаем в клещи, — проговорил он как бы сам с собой.

Из-за оттопырившегося борта шинели он достал карту и углубился в неё.

Все молчали, глядя на согнувшуюся в машине тучную фигуру старого генерала.

Вдруг он встал, отбросил карту (её подхватил сидевший напротив полковник Вилов) и, открыв дверцу, вышел из машины.

Взгляд его остановился на стоявших в стороне казаках, сопровождавших штаб, потом он перевёл его на всё ещё стоявшего с рукой у козырька поручика, слабо махнул ему рукой, опять оглянулся на казаков и сказал хриплым, точно простуженным голосом:

— Освободить восемь лошадей… машины назад… на Вилленберг; Нейденбург, возможно, скоро будет занят…

Потом, взяв под руку генерала Нокса, отвёл его в сторону.

— Генерал, считаю своим долгом сказать вам, что положение армии стало крайне критическим. Моё место сейчас при войсках, но вам я советую вернуться… пока это ещё возможно.

Самсонов крепко пожал руку английскому генералу, выделявшемуся своей чуждой для русского глаза формой и нерусским бритым лицом, оглянулся в сторону приготовленных лошадей и указал на них чинам своего штаба, как бы этим молчаливым жестом приглашая их разделить его судьбу.

Машины, завернув своими запылёнными кузовами, поехали обратно, а командующий армией со штабом на маленьких казацких лошадях двинулся среди ярких мелькавших теней по шоссе дальше на север, где решалась судьба русской армии.

Тринадцатый корпус генерала Клюева, занимавший вместе с Пятнадцатым центр армии, двигался на север к Алленштейну мимо сражавшихся с неприятелем Первого и Пятнадцатого корпусов, не подавая им помощи, вопреки всякому смыслу и только во исполнение директив Жилинского.

Жилинский всё ещё думал, что немцы отступают перед Ренненкампфом, и старался движением Тринадцатого корпуса отрезать им путь к Висле. Немцы же, уйдя от остановившегося Ренненкампфа, бросили свои войска на левый фланг русской Второй армии и разбили Первый корпус.

12 августа Тринадцатый корпус пришёл в деревню Куркен. Генерал Клюев, не спавший несколько ночей в ожидании приказов, которые приходили с запозданием на полсуток, совершенно не осведомлённый об общем положении дел и местонахождении остальных корпусов, ходил нервный и раздражённый.

Доложили о том, что адъютант капитан Росселевич, посланный в штаб Второй армии, вернулся.

— Что скажете? — спросил генерал, когда капитан вошёл в помещение штаба.

— Главнокомандующий приказал поспешить с движением на Алленштейн, — ответил, вытягиваясь, капитан.

— А что кругом нас-то делается, вы узнали? — спросил раздражённо генерал. — Где Шестой корпус, что с Пятнадцатым?

— Ваше превосходительство, на все эти вопросы я никакого ответа не получил. Они сами не знают. Мне приказано было спешно возвращаться.

— Что делают, что делают!.. — проговорил как бы про себя генерал, взявшись за голову обеими руками.

14 августа Алленштейн был занят Тринадцатым корпусом без боя, но среди солдат прошёл слух, что будто бы получен приказ двигаться на Грисслинген, то есть в обратном направлении, на помощь Тринадцатому корпусу.

— Мотают туда и сюда, — говорили солдаты.

Несколько человек их стояли у ворот штаба и смотрели на аэроплан, который снаряжали для разведки.

— Вот тоже ещё нахлебник, прости господи, навязался. Возим его за собой, как клячу какую, а толку от него на грош нет.

— Что? Опять не полетишь?

— Чёрт тут полетит, — угрюмо ответил механик, — без бензина сидим.

— Лучше уж сиди, — сказал пожилой солдат, закуривая трубку. — А то вон один полетел, да там и остался.

К штабу подъехал офицер в перчатках и со стеком. Он надменно и громко, как бы в пространство сказал:

— К командующему корпусом!

Солдаты не обратили на него никакого внимания и продолжали сидеть и курить. Только пожилой солдат негромко сказал:

— Чисто птица какая…

Из помещения штаба вышел поручик Никифоров.

— Как о вас доложить? — спросил он приезжего.

— Капитан Генерального штаба Джиджикия.

— Простите, как? — спросил Никифоров, выставив одно ухо вперёд.

— Джи-джи-кия! — обиженно и тоном выше повторил приезжий.

Кто-то из солдат фыркнул.

В штабе было заседание военного совета, и генерал Клюев сидел в конце стола, за которым перед разложенными картами расположились начальники частей.

Старый, с подстриженными усами, полковник, остановив на карте остро очиненный карандаш, смотрел на Клюева и говорил о необходимости соединиться с Пятнадцатым корпусом. Другие то смотрели на этот карандаш, то вопросительно на генерала Клюева.

— Если мы не соединимся, мы погибнем, — заключил свою речь полковник.

Никифоров подошёл к генералу и тихо доложил ему о прибытии офицера. Полковник замолчал, ожидая, когда генерал сможет слушать.

— Прости, — сказал генерал, отодвинув от себя лист бумаги.

— Ваша фамилия? — спросил он, когда приезжий, оставив стек в передней, вошёл в комнату, где заседал военный совет.

— Джиджикия, ваше превосходительство.

— …Как?…

Офицер, покраснев, повторил.

— Что скажете?

Посланец передал генералу просьбу командира Пятнадцатого корпуса о поддержке.

— Сможет ли командующий Пятнадцатым корпусом продержаться до шестнадцатого числа? — спросил генерал.

— Едва ли, ваше превосходительство.

— Тогда какой же смысл идти? Что делают!.. Зачем, спрашивается, нас гнали на север? — обратился он к седому полковнику.

Генерал взял лист бумаги и крупным наклонным почерком стал писать письмо, изредка с раздражением оглядываясь на окно, за которым солдаты громко, не стесняясь близостью к командиру корпуса, потешались над летчиком.

— Этот пакет свезёте в Пятнадцатый корпус генералу Мартосу, — сказал генерал, запечатывая пакет.