— В баню ходите?

— Какая ж баня, ваше благородие…

— Сними рубаху, — сказал строго доктор.

— Что ж её сымать, ваше благородие, она развалится, — ведь четвёртый месяц не сымая хожу.

— А это что же у тебя? — спросил доктор, всматриваясь в руки измождённого солдата с иссиня-бледным лицом.

— Чирьи, ваше благородие… — солдат стыдливо прикрыл рукавом синевато-багровую болячку на руке.

Но в это время доктор внимательно посмотрел на неестественно бледное лицо другого и подошёл к нему.

— А ты здоров?

Солдат испуганно молчал.

— Расстегни рубаху, покажи грудь.

Солдат расстегнул грудь. Вся она была усеяна крупными бледно-розовыми пятнами.

В это время на пороге хлебопекарни показался запыхавшийся заведующий с унтер-офицерскими усами и в фуражке набекрень.

Доктор повернулся к нему.

— Пойдёмте-ка сюда, — сказал он, уводя его в сени. — Вы знаете, чем у вас люди больны?

— Чирьи, ваше благородие!

— Это не чирьи, а… сифилис. Что же вы делаете?! Они руки в тесто суют.

— Ваше благородие, что ж я поделаю, когда здоровых не дают. Здоровые на фронте, говорят, нужны.

Доктор с отвращением и беспомощностью махнул рукой.

На третий день по приезде Савушка получил приказ идти на смену в окопы.

Выйдя вечером из местечка, долго шли куда-то через пустое снежное поле. Далеко впереди изредка что-то стучало, то частыми ударами, то редкими, с перерывами, как испортившаяся машина. Савушка впереди себя увидел какие-то сугробы, в одном из них мелькнул дымный свет.

— Здесь, — сказал голос сзади него.

Офицеры, согнувшись, пролезли в дверь землянки, где на полу был разложен костёр и два человека с закопчёнными лицами пекли картошку, поминутно протирая глаза от едкого дыма.

— Добро пожаловать, — сказал один из сидевших, обращаясь к вновь прибывшим. — Вшей кормить на смену к нам явились? — И полой шинели утёр лицо.

— Хорош, должно быть, нечего сказать. Вот в плен попадёшь в таком виде, немцы на смех подымут.

Сажа размазалась по лицу, и только мелькали белки глаз, как у святочного ряженого, намазавшего лицо жжёной пробкой.

Офицер даже не познакомился с вновь прибывшими, не спросил у них ничего, а стал сам говорить, как человек, долго пробывший и много думавший в уединении.

— Сначала с подарками прикатывали, а теперь кончили… Ни одной собаки не видно. Дохнем с голоду и холоду. А т а м, говорят, веселятся, — сказал он, кивнув назад через плечо. — Что же, человек — самое подлое животное. Располагайтесь тут.

И он обвёл рукой внутренность землянки.

Низкий потолок — настил из веток орешника и брёвен — не давал возможности выпрямиться во весь рост. Около стен стояло подобие кроватей, покрытых серыми, солдатского сукна, одеялами.

Низкая дверь, заставленная щитом из рогожи, пропускала дым, который, изгибаясь, длинной полосой уходил в верхнюю щель над щитом.

Савушка снял с головы шапку с мотавшимися завязками и провёл рукой по небритым щекам. Снег обтаял на сапогах, и на пол натекла лужа.

— Паркет испортили, — сказал закопчённый офицер, одеваясь.

Он туго затянул шинель ремнём, пробежал пальцем по крючкам, потом сказал:

— Вот мы, интеллигенты, были очень склонны к философии и страшно принципиальны и щекотливы в вопросах своих убеждений. Мы принимали только одно возвышенное, в ы с ш е е, и с презрением смотрели на всё низшее, реальное. А теперь преспокойно превратились в животных, думающих только о картошке и о том, как бы не превратиться в падаль от шального снаряда.

Он похлопал себя по карманам, оглянулся и, вспомнив недоконченную мысль, добавил:

— И не только спокойно превратились в животных, а некоторые это уже превратили в целую философию и презирают всё то, во что прежде верили с такой непримиримостью и страстью. Нет, скверное животное человек.

— Мне кажется, не сам человек, а те, кто приводят его в такое состояние, — сказал Савушка.

— Так ведь те-то тоже люди! Ну, однако, желаю всего лучшего. Оставляем вам свой ужин.

Савушка, по уходе офицеров, остался со своим спутником. Это был молоденький прапорщик с маленькими прижатыми ушами и с коротким бобриком, очевидно, только что прибывший на фронт.

Савушка постоял некоторое время, потом, застегнув шинель, вышел наружу.

Ночь была мутная. Шёл снег, февральский снег, крупными хлопьями налипавший на рукава и грудь шинели. Сквозь мутную пелену вдали прорезывал иногда туманную ночную мглу яркий, расширяющийся луч, описывая дугу, и погасал опять.

Савушка дошёл до окопов, в которых сидели солдаты.

Он поговорил с солдатами, ласково укорявшими его за то, что он прошёл не ходом сообщения, а полем. Но кругом была обычная зимняя ночь с падающим снегом, и Савушка не испытывал никакого страха.

Когда пришла очередь смены Савушки, его вызвали в штаб к полковому командиру. В большой уцелевшей халупе местечка сидели два офицера у расшатанного стола с разложенными на нём бумагами. На столе стояла бутылка со вставленной в неё свечой, закапанная стеарином. Сам полковник, тяжёлый и грузный человек, заложив руки в карманы брюк (отчего сзади на спине складкой поднялась гимнастёрка), взволнованно ходил по комнате.

Он повернулся на стук двери и остановил глаза на вытянувшемся Савушке.

Лицо полковника, с коротким седым бобриком и отвисшими щеками, было красно от гнева. Савушка догадался, что здесь только что шёл взволнованный разговор.

— Вот такой и нужен! — крикнул полковник, указывая на Савушку. — Именно такой! Пусть посмотрят там те, кому знать надлежит!

Офицеры взглянули на Савушку, стоявшего у двери, и один, очевидно наиболее смешливый, нырнул шеей под стол, как будто с тем, чтобы поднять коробку спичек. Савушка видел, что офицер, нырнувший под стол, засмеялся при виде его, но не понимал — почему.

— Отправляйтесь немедленно в N, — сказал полковник, — в штаб корпуса, передайте этот пакет и скажите ещё своими словами, что мы принуждены быть грабителями, так как вышел очень милый приказ, запрещающий нам добывать фураж за пределами расположения нашей части. А здесь давно уже подчищено всё под гребёнку. Мы, угрожая оружием, принуждены отнимать у населения последнее.

Полковник гневно прошёлся по комнате, потом подошёл к Савушке, остановился перед ним и, тыча ему в грудь пальцем, продолжал:

— Скажите им также, что снарядов мы не получаем, солдаты у нас сидят голодные и без сапог, что они и офицеры скоро превратятся в… (он не мог найти подходящего слова) в зверей. Впрочем, они это и сами увидят, — договорил он, как-то странно посмотрев на Савушку.

Смешливый офицер опять уронил под стол коробку спичек.

— Только прямо, как бы рано утром вы ни приехали, отправляйтесь в штаб, никуда не заходя… даже в парикмахерскую. Поняли? Можете идти.

Настроение веселья и забвения войны, начавшееся в столице, постепенно захватывало весь тыл и в особенности прифронтовые города.

Эти города, — прежде тихие, с тенистой зеленью садов, с многоглавыми соборами на площадях, с губернаторским домом и полосатыми будками около него, с тускло освещёнными улицами и наполовину пустой гостиницей, — теперь стали неузнаваемы.

Если в начале войны они были заряжены напряжённой энергией, воинственным подъёмом и романтикой войны, то теперь, на восьмом месяце войны, тон жизни стал совсем иной.

Рестораны, кафе, гостиницы были полны приезжавшими на фронт и с фронта. Пустые и сонные прежде улицы кишели народом. Всех, кто попадал сюда, охватывала жажда разгула и опьянения.

Рестораны без продажи крепких напитков, но — так же, как и в столице — с пьяными офицерами и женщинами, гостиницы с услужливыми, льстиво липнувшими факторами, на ухо предлагавшими свой живой товар робким пехотинцам, кафе с девушками в белых фартучках с накрахмаленными крылышками на плечах и такими же наколками на головах, — всё это действовало завораживающе на тех, кто попадал сюда, и рождалось жадное чувство и боязнь что-то пропустить, не испытать того, что стало возбуждающе доступно. Тем более что через день или неделю опять погонят в окопы, где ждут холод, вши, грязь и, может быть, смерть.