Толпа кинулась по лестнице во второй этаж, подхватила письменный стол и потащила его к окну, чтобы со второго этажа грохнуть на мостовую.
А на улице радостным воем приветствовали появление этого стола на подоконнике. Все с жадностью ждали, как он полетит вниз на камни мостовой.
— Ссаживай его, ссаживай! Конец подними, а то подоконник не пускает! — кричали снизу, возбуждённо махая руками и перебегая с места на место.
— Это ничего, что с немцев начали, — говорили в толпе, — доберёмся и до тех…
Над Мясницкой вспыхнуло зарево, бросились туда. Но по дороге вдруг шарахнулись с тротуара, очистив полукругом место на мостовой; все задирали вверх головы на пятиэтажный дом и кричали, призывно махая руками:
— Ссаживай! Давай! Вали!..
Два дюжих молодца, по виду штукатуры, распахнув огромное окно на четвёртом этаже, взвалили на подоконник пианино.
— Давай, давай! — кричали исступленно снизу.
Через минуту в воздухе мелькнуло что-то большое, чёрное и, раза два перевернувшись в воздухе, с грохотом, подняв столб пыли, рухнуло на мостовую, рассыпавшись на мелкие куски сухого полированного дерева.
И опять прокатилось протяжное «у-ух!..» и завыло где-то вдали. И как будто вторя этому звуку, зазвонил тревожный звонок и рожок скачущих пожарных.
Нина, ошеломлённая и перепуганная, вернулась в гостиницу. У неё дрожали руки и ноги, детские глаза были расширены от ужаса.
Она долго смотрела на мужа, не будучи в состоянии ничего сказать, и наконец проговорила:
— Начинается, очевидно, то, что когда-то предсказывал Валентин, — начинается ураган… и вы, вы! — повторила она, грозно протянув руку с обличающе направленным на оробевшего Андрея Аполлоновича указательным пальцем, — вы начали его! Не отрекайтесь. Вы одним из первых произнесли это ужасное слово: «Требовать!»…
XCVII
Полицмейстер Севенард, взволнованный, прискакал к градоначальнику генералу Андрианову просить разрешения пустить в ход воинскую силу.
Генерал принял его в кабинете старого двухэтажного дома на Тверском бульваре.
Он сидел у стола и повернул голову к входившему полицеймейстеру. В руке у него было перо, и на столе перед ним — лист бумаги.
— Ваше превосходительство, — сказал вошедший, с бледным лицом, Севенард, — толпа громит магазины с немецкими фамилиями… бесчинствует… Необходимы меры… Магазин Эрманс, совсем не немецкая фирма, тоже…
Генерал, не произнося ни слова, смотрел на говорившего, сохраняя полную неподвижность. Он только немного отвалился на спинку кресла и положил ручку на чернильницу.
Полицеймейстер, начавший говорить быстро и горячо, с каждой минутой под взглядом неподвижных глаз начальника, точно увядая, замедлял речь и наконец совсем замолчал. Он несколько времени выдерживал неподвижный взгляд генерала, стоя молча, потом вдруг громко проговорил:
— Слушаю, ваше превосходительство!
— Можете идти… — сказал генерал.
XCVIII
Район наступления немецких армий всё расширялся. Глеб с Ириной перешли из Десятой армии в Пятую. Прощаясь с Черняком, Ирина дала ему адрес своей сестры Анны и просила его писать.
Она была уверена, что Черняк не выживет. То же говорили и врачи.
Глеб был рад перемене места и обстановки, как он всегда бывал рад, когда в его жизни появлялось что-нибудь новое.
Отношения с Ириной у него сильно осложнились. Собственно, нужно было бы откровенно написать жене обо всём и покончить с неопределённостью положения. Но на сестре своей жены ему не позволили бы жениться, и обнаруженная связь разразилась бы позорным скандалом для всех родных.
Глеб всегда говорил, что лучше быть безумцем, чем мещанином и обывателем, который трусливо взвешивает каждый свой шаг и сообразуется с тем, что дозволено и что не дозволено общественным мнением. В данном случае безумство заключалось в том, что сестра его жены сделалась его любовницей. Это было необыкновенно. Это действительно могло волновать.
Но когда необыкновенное стало обыкновенным и даже повседневным, вся острота прошла, а с нею и то, что его притягивало к Ирине.
Глеб говорил себе, что, конечно, он ни одной минуты не станет отпираться, если Ирина потребует, чтобы он пошёл на открытую связь с ней, потому что было неудобно сказать ей, что он её не любит. Что она подумает тогда о нём? Как на него взглянет при этом неожиданном сообщении?
Было жутко даже представить себе…
Главная трудность была в том, что Ирина не пойдёт, по свойству её прямой натуры, ни на какой компромисс, ни на какую ложь. Она ради своего чувства могла бы пойти на позор, на унижение и всё перенесла бы с гордо поднятой головой. Ей ничего не страшно. Но когда она узнает, что ей идти-то не из-за чего, вот тогда…
Глеб при этой мысли даже весь сморщился, как от нестерпимой боли и стыда.
Однажды вечером было как-то тревожно. Через местечко, в котором жили Глеб и Ирина, постоянно проходили со стороны фронта воинские части, обозы. На вопрос, куда они идут, отвечали обыкновенно:
— Сами не знаем.
В этот вечер, когда Ирина была у Глеба, постучали в дверь. Глеб вышел в сени и вернулся с телеграммой.
Ирина, сама не зная почему, побледнела и расширенными глазами смотрела на руки Глеба.
— От Анны… — сказал Глеб, — завтра приезжает. Зачем она в такое время!.. Я же писал ей. Что ты? — спросил он вдруг, оглянувшись на Ирину, — что с тобой?
Ирина, закусив губы, остановившимся взглядом смотрела перед собой на стол.
Глеб растерялся. Он не знал, молчит ли Ирина, чувствуя вину перед сестрой, или оттого, что сомневается в его любви.
Тут бы самое лучшее было подойти к Ирине, весело, горячо обнять её и сказать, что он любит только её, а с Анной нужно как-нибудь поосторожнее, помягче обойтись, чтобы не убить её сразу этой новостью.
Но весело и горячо обнять сейчас Ирину было как-то неудобно, потому что Анна сейчас едет и, наверное, считает каждую минуту, когда она увидит любимого человека, а он в это время будет весело и горячо обнимать другую женщину, её с е с т р у.
Поэтому Глеб просто взял руки Ирины, заставив её этим посмотреть на себя.
Глаза её, ставшие вдруг чужими и холодными, с немым вопросом смотрели на него.
— Ты веришь в мою любовь к тебе и… вообще в меня?
Ирина продолжала молча смотреть на него.
— Ты должна верить мне, — сказал Глеб и, взяв обеими руками голову Ирины, поцеловал её почему-то не в губы, а в пробор волос.
И сам сейчас же заметил это.
— Ты скажешь ей? — спросила в упор Ирина.
— Конечно! — решительно ответил Глеб, чтобы Ирина не подумала, что он боится сказать Анне об их связи.
Действительно, Глеб, подъезжая на другой день к станции, решил в первый же момент встречи сказать жене всю правду.
Он увидел её на площадке вагона, когда поезд ещё не остановился, так же, как и Ирину зимой.
Анна стояла в летнем синем костюме с кармашком на левой стороне груди и в большой соломенной шляпе, из-под которой выбивались её густые, волнистые волосы.
Она чуть не бросилась при виде Глеба с площадки на ходу. Он сам вскочил на площадку и остановил её.
Анна схватила его своими руками в белых перчатках за голову, прижала её к груди, потом отстранила её и опять прижала, потом заплакала, потом засмеялась и каждую минуту осыпала его лицо поцелуями.
— Боже мой, наконец-то! Я думала, что не доеду никогда! Чего это стоило, если бы ты знал: я и лгала, и унижалась, и строила из себя важную даму. Всё было! — говорила Анна, не выпуская руки Глеба и проходя с ним по платформе мимо станционного садика с акацией.
Глебу хотелось поскорее дойти до шарабана, потому что его все здесь знали. Анна же, не стесняясь, выражала ему свою супружескую радость и нежность после долгой разлуки.
Все, вероятно, только разведут руками: ещё три дня назад ездил с одной женщиной, которую все считали его женой, а сейчас едет с другой, которая держит себя с ним тоже как жена.
