— А как он отнёсся к тому, что ты едешь со мной?

— Никак. Очевидно, думает, что это пустые разговоры… Кажется, пришёл, — сказала Маша, насторожившись.

Действительно, в передней раздался короткий звонок. Маша, бросив полотенце, которым стала было перетирать посуду, пошла открыть.

Через минуту в комнату вошёл высокий человек в офицерской гимнастёрке с погонами, в очках и с волосами, гладко зачёсанными назад.

Это был Дмитрий Иванович Черняк, муж Маши, тот, которого встретили Валентин с Владимиром.

Он сощурил глаза, несколько боком, через очки оглянул сидевших в комнате и молча, без улыбки пожал руку Саре и Ивану Лукичу. Потом, не садясь и потирая руки, стал ходить по комнате, изредка взглядывая на Машу, как делают мужья, когда поссорятся с жёнами и не могут пересилить себя и первыми подойти для примирения.

Он имел тот непривычный для других и для самого себя вид человека, только что переменившего штатскую одежду на военную и надевшего всё новое. Рукава гимнастёрки ещё не смялись в привычные складки, необмявшиеся сапоги мягко скрипели в голенищах новой кожей и стучали по полу не обтёршимися ещё каблуками.

— Омерзительное зрелище! — сказал Черняк. — Этот всеобщий восторг вызывает тошноту. Когда обыватель торжествует, я не знаю, куда деваться от отвращения… А он вышел на Красное крыльцо и даже не знает, что ему делать.

Иван Лукич только усмехнулся, безнадёжно махнув рукой.

Маша села за стол и начала разливать чай, никак не отзываясь на слова мужа.

Она сидела за самоваром, как будто не слышала и не слушала то, о чём говорил Черняк.

— Может быть, ты и мне стакан чаю нальёшь? — сказал Черняк, остановившись за спиной Машиного стула.

— Почему же ты не сказал сразу?

— Я думал, что ты сама догадаешься.

— Я забыла, что жена должна сама обо всем догадываться и ловить желания своего господина.

Сара, сделав большие глаза, с раздражённым упреком смотрела в упор на Машу и всеми силами делала ей знаки, чтобы та не затягивала ссоры. Но Маша нарочно не взглядывала в её сторону.

Черняк пожал плечами, отошёл от её стула и продолжал:

— Говорят, что сегодня в Кремле не было никакой охраны, потому что, видите ли, народ так обожает своего монарха и так велик патриотический порыв, что никакие покушения невозможны. Очень может быть. Я вполне склонен этому верить. Я видел ошалелое стадо, которое с выпученными глазами вопило и кричало «ура».

— Э, милый, — сказал Иван Лукич, — ветер легко меняется. А капля камень долбит. Вот и мы будем долбить своё.

Он в это время наливал чай из стакана на блюдечко, потом, утерев ребром ладони усы, стал пить, осторожно откусывая передними зубами маленькие кусочки сахара.

— Допреж этого я садовником был. Бывало, финики сажаешь, посмотришь — косточка, как камень, как из неё что-нибудь может пробиться? А, глядишь, через какой-то срок беленький росточек начинает наклевываться.

— Конечно, я понимаю, что сейчас это просто психическая зараза. Но она очень широко и глубоко пустила корни, — сказал Черняк.

Он дошёл до дальней стены комнаты и, повернувшись, остановился там.

— На днях я встретил одного из тех людей, в которых никак нельзя было, казалось бы, сомневаться. И что же, он цинично заявил, что уверовал в бессмертие души и загробную жизнь. Я везде сталкиваюсь с этой жуткой реакцией. А ведь это был человек необычайной силы характера, с невыразимым спокойствием и странной способностью подчинять себе людей, и в результате — новый ренегат! Этот человек — Андрей Шульц, его кличка. Ты ведь, кажется, знаешь его? — обратился Черняк к Маше, как бы не замечая её настроения.

— Знаю, — сказала Маша, не взглянув на мужа.

— Ничего, милок, это всё соскочит скоро, — сказал Иван Лукич, осторожно отодвигая допитый стакан и утирая рукой седые усы.

Он поблагодарил Машу и взял с подоконника свой картуз, собираясь уходить.

— А кадеты и буржуазия думают сейчас, что власть за их послушание даст им реформы после войны. Им кроме реформ ничего и не надо. Но ведь их всё равно надуют. Тогда другое будут кричать. Только толку от них всё равно не много, потому что кричат они больше по привычке, от своих дедов и отцов, и сами не замечают, что они уж давно жирком обросли и настоящей революции боятся, как чумы. А что до крепких людей, то у нас их хватит, — сказал Иван Лукич, — ты ведь сам не из слабых.

Он пожал своей корявой рукой руки хозяев и ушёл, уже по дороге надевая свой мягкий старый картуз.

Черняк продолжал ходить по комнате. Маша сидела и, подпёрши кулаком щёку, смотрела мимо самовара в окно перед собой.

Сара, сдерживая ироническую улыбку, взглядывала то на Машу, то на Черняка.

— Ну, что же вы в самом деле! — сказала она наконец. — Будет вам дуться! Дмитрий Иванович, слышите?

— Я нисколько не дуюсь. Я пробовал разговаривать… она почему-то молчит и… дуется.

Маша переменила позу и вздохнула.

— Нет, — сказала они, — это несколько серьёзнее, чем ты думаешь. Когда один перестанет понимать другого, тогда… — Она пожала плечами. — Тут уж ничего не сделаешь.

Черняк остановился, некоторое время смотрел на жену и наконец с расстроенным видом сказал:

— До чего может быть жестока и бессердечна женщина, когда ею овладевает какая-нибудь… идея.

— Вздорная идея, — хотел ты сказать, — иронически прибавила Маша, повернувшись на стуле в сторону мужа.

— Не вздорная, а… упорная. Я тебе никогда ни в чём не мешал.

— Н е м е ш а т ь мне может каждый посторонний человек, а близкий человек, мне кажется, не должен ограничиваться только тем, чтобы не мешать.

Сказав это, Маша раздражённо повернулась и опять села в прежней позе, спиной к мужу и лицом к окну.

Черняк некоторое время смотрел на неё, улыбаясь, потом подошёл к столу, положил ладонью вверх руку, как бы надеясь, что Маша взглянет на него и, рассмеявшись, положит свою руку в его раскрытую ладонь.

Сара с гримасами нетерпения щипала под столом её ногу. Но Маша не улыбнулась и руки не положила.

Черняк подождал, потом отошёл; лицо его стало грустно.

— Когда женщина перестаёт любить, она всегда для своего оправдания придумывает предлоги, чтобы свою вину свалить на того, к кому у неё исчезло чувство, — сказал он.

— Может быть, нужно потрудиться узнать, отчего у женщины исчезло чувство? — сказала Маша. — Она перестанет любить, когда эта любовь не даёт ей жизни и когда тот, кого она любит или… любила, не хочет этого понимать в силу своего эгоизма.

— Ну вот, пошло, поехало! — замахал руками Черняк. — Ну, какой у меня эгоизм! Может быть, известная рассеянность и чрезмерное увлечение своим делом. Но никак не эгоизм, ты прекрасно это знаешь. И ты сейчас из всех сил стараешься меня н е л ю б и т ь, а когда я уеду на фронт, вероятно, не раз поплачешь, потому что как-никак, а мы с тобой пять лет уже прожили.

— Это моё дело, — сказала Маша, и вдруг у неё глаза наполнились слезами, она засмеялась от досады и уже по-настоящему расплакалась, уронив голову на стол.

Черняк подошёл к ней, обнял её за плечи и, поцеловав в голову, сказал:

— Вот так-то лучше. Это н а м больше подходит.

— Помирились, помирились! — закричала Сара, захлопала в ладоши и затопала ногами.

— И не думала даже! — сказала Маша, подняв мокрое от слёз лицо. Потом прибавила: — В наказание тебе я, уже без шуток, еду с Сарой на зиму в Петербург и поступаю на курсы.

— Сговорились уже?

— Ничего не сговорились!

— Ну, хорошо, только не забывайте совсем и не бросайте вашего эгоиста. Вы прекрасно знаете, что он хоть и рассеян, хоть и не любит вас, но вы — о д н а у него…