Поговорив о калинкинской больнице, мы не можем не сказать еще нескольких слов о священнике этого заведения Константине Петровиче Стефановиче и о двух лицах, которых мы не имеем права назвать. Мы уже говорили, что в калинкинской больнице лечатся почти одни сифилитички, а этой болезни подвергаются и работницы, и очень молодые женщины, сделавшиеся жертвою увлечения к нездоровому человеку, и молодые девушки, ни в чем не повинные (зараженные от житья с больными женщинами), и, наконец, большею частию женщины, тайно или явно промышляющие развратом. Священник калинкинской больницы Константин Петрович Стефанович, наблюдая душевное состояние больных, размещаемых по видам болезни, без всякой сортировки их профессии, нашел, что в больнице происходит то же самое, что давно замечено в тюрьмах, то есть что женщины, промышляющие своим развратом, разрушительным образом влияют на нравственность своих больных соседок, примиряя их с мыслию о своем промысле, при котором возможны и праздность, и мнимая независимость, и удовольствия. Г. Стефанович, с помощию одной дамы, имя которой, к сожалению, мы не вправе назвать, отыскали для выздоравливающих отдельное помещение в здании больницы и в этом помещении оставляют всякую женщину, которая пожелает оставить прежнее ремесло. Сюда доставляют им работу и из выручаемых за работу денег уплачивают долги, которыми хозяйки опутывают несчастные жертвы общественного разврата. К этому расчету приступают очень благоразумно, сверяют записки со стоимостью выданных нарядов и не позволяют эксплуатировать бедных женщин. Потом стараются поднять их нравственно и, освободив от желтого билета, пристраивают к честным занятиям. Все это дело ведут священник Стефанович и дама, об имени которой мы не говорим. Кажется, всем бы радоваться… так нет! Нашелся артист, который, по любви к искусству, учинил донесение, что в больничном здании, где не положено жить никому, кроме больных, живут здоровые, “кающиеся”; но, к счастию, донесение попало в честные руки, которые возвратили его доносчику с замечанием, способным отнять охоту к приятному занятию доносами.

Итак, теперь пока в одной калинкинской больнице эмансипируют женщин не на словах, а на деле. Там же хлопочут заменить всех фельдшеров фельдшерицами, и в одном отделении эта прекрасная мера уже приведена в исполнение. Остановятся ли все эти благие начинания in statu quo,[23] или им суждено будет идти далее — Бог весть! Судя по людям, сумевшим согласиться на такое дело без всякого шума и ведущим его до сих пор скромно и твердо, мы хотим верить, что они не остановятся на одних фельдшерицах, но пойдут далее и будут виновниками дарования русскому обществу того, в чем оно сильно нуждается, то есть женщин-врачей. Затем желаем успеха христианскому делу священника Стефановича и его достойной уважения сподвижницы; желаем им расширить круг своей деятельности и за стены калинкинской больницы, а советам больниц — подумать о той пользе, какую принесло бы отдельное содержание сифилитичек, промышлявших развратом, от сифилитичек, заболевших случайно. Содержать их вместе столь же вредно, как вредно содержать вместе мальчика, укравшего яблоки, с злостным банкрутом. Мы полагаем, что правительственное вмешательство в это дело, которое для многих кажется пустяками, было бы нелишним, а достичь этого в самых небольших больницах очень нетрудно…

Н. Г. Чернышевский в апрельской книжке “Современника” поместил свою статью по вопросу: “Научились ли?”. Статья эта направлена прямо против “Санкт-Петербургских ведомостей”, которые напечатали статью “Учиться или не учиться?” и против “Северной пчелы”, перепечатавшей ее из “С.-Петербургских ведомостей”. Нашим читателям известно, что статья эта очень многим не понравилась, и мы даже напечатали одно из писем, полученных нами после ее помещения. Упрек, сделанный нам автором оглашенного нами письма, мы считали ничтожным и не заслуживающим никаких объяснений: но статья г. Чернышевского — другое дело. Из нее видим, что нас упрекают не только люди, находящиеся в том возрасте, к которому мы относим автора напечатанной эпистолы, но г. Чернышевский говорит, что “она обрадовала людей, имеющих привычку всякую вину во всяких неприятных делах приписывать исключительно молодому поколению да литераторам”. Очевидно, что статью “Учиться или не учиться?” рассматривают как упрек студентам закрытого правительством Петербургского университета за то, что они довели университет до закрытия. Вступаясь за студентов, г. Чернышевский опровергает положения перепечатанной нами из “С.-Петербургских ведомостей” статьи. В разборе “студентской истории” устами г. Чернышевского говорит сама истина. На эту историю никто из благомыслящих русских людей не смотрит иначе, как смотрит на нее г. Чернышевский в приведенной статье, и потому возражать ему, надеемся, никто не станет.

Но начинается второй эпизод студентской истории. Университет закрыт; из разных мест России поступают пожертвования в пользу студентов; чтобы не терять времени до открытия университета, профессоры, самые известные своею ученостью и чистотою своих убеждений, — профессоры Петербургского университета открывают в зале здешней городской думы чтение публичных лекций, на которые сходятся потерявшие свою аудиторию ex-студенты Петербургского университета и разные частные люди, платящие за каждую лекцию по 25 копеек. Дело идет прекрасно. Желчевики, распускавшие злонамеренные толки насчет студентов, повесили носы; благопристойность, которою отличаются студенты на публичных лекциях, и единодушие их разбивают в пух и прах все толки о “мальчишестве”, которым в известных кружках была окрещена студенческая история. Друзья студентов поднимают головы и гордятся молодыми людьми, горячо отстаивавшими свое дело и, потеряв его, сумевшими создать для себя возможность продолжать свое образование путем, свободным от всякой тяжелой опеки и от всякого стеснения. Общество еще более усилило свою симпатию к студентам. Это было, можно сказать, самое выгодное время для репутации студентов в обществе, из которого в залу городской думы приходили на лекцию люди, не слушавшие отроду никогда ни одной лекции. Судите сами, чего можно было ожидать от такого прекрасного начала!.. Но чего можно было ожидать и чего ожидали люди благонамеренные и искренно преданные делу студентов, того не случилось, а случилось совсем другое, чему, конечно, лучше было бы не случаться. Подвернулась на общее наше горе печальная история с одним из профессоров Петербургского университета, читавшим свою статью на одном из литературных вечеров. Последствия этого чтения были очень неблагоприятны для читавшего профессора и как нельзя более огорчили его почитателей, которых он имел очень много и между студентами, и между обществом. Пошли толки: что делать? как помочь? Помогать все очень желали; но пока нашли какие-нибудь сильные и законные средства для этой помощи, 8-го марта 1862 года произошла другая история. 8-го марта в зале городской думы читал историческую лекцию профессор, которого год тому назад студенты Петербургского университета в благородном восторге несли на своих руках из залы, в которой он, при многочисленном стечении публики, читал о значении трудов одного умершего русского литератора в русской литературе. Мы были на том чтении и хорошо помним благородный восторг, которым были воодушевлены тогдашние слушатели этого профессора. Не можем сказать, сколько из тогдашних слушателей явились 8-го марта на лекцию в городскую думу: но можем свидетельствовать, что их было немалая часть. До начала лекции можно было заметить общее ненормальное и несколько экзальтированное состояние собравшихся посетителей. Повторившееся здесь и там имя профессора, участвовавшего на литературном чтении, объясняло настоящую причину общей встревоженности. По окончании лекции к профессору было сделано обращение, которого он не хотел принять, находя удовлетворение простираемых к нему требований бесполезным, неуместным и невыгодным для общества. Из толпы слушателей послышались пошлые и оскорбительные намеки, недостойные профессора, доказавшего долговременною ссылкою свою преданность либеральной идее. Профессор сказал, что известные поступки характеризуют не либералов, а Репетиловых, из которых со временем легко выходят Расплюевы. Сказав это, он сказал святую правду, и сказал ее с тем достоинством, которым всегда отличается его прямое и честное слово, к кому бы оно ни относилось. Поднялся крик, гам, свист, шиканье и недостойные площадные выражения: кричало и шумело большинство, меньшинство не могло выразить своего мнения и было оттерто. Этот подвиг, в совершении которого г. Чернышевский не хочет допускать большого участия студентов, находившихся 8-го марта на лекции, был поводом к крутому повороту студентского дела в общественном мнении. Передние пошли назад, задние полезли наперед. Желчевики воскресли и стали смело и громко отстаивать справедливость всех мер, принимавшихся против студентов; у друзей студентов история 8-го марта отняла всякую возможность отстаивать серьезное значение их прежней протестации; в обществе, так благоволившем к студентам, взгляд на протесты их стал сильно колебаться, а думское ополчение против профессора с изведанным направлением единогласно назвало “мальчишеством”, и симпатии общества к студентам сразу рухнули. Одна, потом другая газета слабо заявили свое неудовольствие к этому происшествию, давшему большую возможность всяким ретроградам глумиться над либерализмом общества и выставлять на вид неспособность молодого поколения к порядку, без которого не может существовать никакое человеческое общество. Наконец, в “С.-Петербургских ведомостях” появилась статья (“Учиться или не учиться?”), напиравшая на событие в думе, и мы, не сочувствуя беспорядкам, совершившимся 8-го марта и сделавшим столько вреда для репутации студентов в обществе, перепечатали эту статью. Г. Чернышевский, относясь к этой последней истории, несколько отступает от того правдивого тона, которым писана первая половина его замечательной статьи. Он не приводит обстоятельств, сопровождавших это событие, в ту ясность, с которою, с свойственным ему дарованием, он в коротких словах очертил события, сопровождавшие закрытие Петербургского университета. Г. Чернышевский налегает на то, что достоверно неизвестно, “кто свистал и шикал в зале городской думы? По одним рассказам (пишет г. Чернышевский), большая половина присутствовавших, по другим меньшинство, но очень многочисленное. Между тем известно, что студенты составляли лишь небольшую часть публики, находившейся в зале. И если бы не хотела свистать и шикать публика, то голоса студентов были бы заглушены ее аплодисментами, если бы и все до одного студента шикали. А притом известно (кому же это все известно?), что многие из них не свистали и не шикали. Следовательно, многочисленность свиставших и шикавших показывает, что шикала и свистала публика. Это положительно утверждают и все слышанные нами рассказы: часть публики аплодировала, другая часть шикала. Если шиканье было тут дурно или неосновательно, то извольте обращать свои укоризны за него на публику, а не на студентов”.