Он предлагает другую меру, очень ехидную, но, по его понятиям, благородную и позволительную: он упрашивает старую Щелкодурову продать ему лес, а потом, когда он женится, деньги возвратить им с Софьей. Старуха подозревает в этом хитрость и долго упорствует, но наконец соглашается. “Только я, — говорит, — с тебя большую цену возьму”, а Лабадин отвечает, что ему это все равно, что он еще и на большую цену две тысячи прибавит.
Таким образом разом состоялись и помолвка, и покупка леса. Все довольны; проспавшийся Висляков входит и поздравляет нареченных жениха и невесту, и тем первый акт кончился.
Во втором действии в той же комнате, оклеенной зелеными гривенниковыми бумажками, собираются гости: Застежкин, Висляков во фраке, дама с двумя молоденькими дочками и старик Гулючкин (г. Горбунов) с провожатым Ухлымовым (г. Полтавцев). Идет разговор, из которого зрители узнают, что сегодня день свадьбы Лабадина с молодой Щелкодуровой, что Лабадин очень практическая голова: за что ни возьмется, так и свертит; что у него в лесу две недели работал чуть не целый уезд мужиков, но что вчера уже весь последний лес сплавлен. Делать более во втором действии нечего: его можно сейчас кончить, но автор чувствует, что это будет очень мало, коротко, и для этого им выведен на сцену старик Гулючкин — лицо ровно ничего не значащее ни в экономии пьесы, ни в ее интриге. Для чего и с какой стати пущено сюда это лицо — вы решительно не додумаетесь. Ясно, что лицо это написано собственно для затяжки, для проволочки, и написано чуть ли не с горбуновского рассказа. Старик Гулючкин начинает расспрашивать своего поводыря, кто здесь тот-то, и кто этот-то, постоянно принимая внучат за дедов и напоминая многим очень известный семейный рассказ г. Горбунова о вельможе, спящем во время чтения докладов и объявляющем согласие с умершим лет сорок тому назад князем Волконским или Голицыным. Но и этого мало. Приезжая барыня начинает злословить. И этого опять же недостаточно — является Щелкодурова плакать над одетой к венцу невестой. Наконец все идут в церковь, остаются дома только мать да невеста, и тут влетает шафер и объявляет, что реалист Лабадин уехал, прислав ему вчера в город письмо, для доставления Шелкодуровым. В письме этом написано, что он не может жениться. Афронт. Что делать? все уже в церкви, и невеста одета. — “Борис Антоныч! — просит Софья кутилу Застежкина. — Найдите мне кого-нибудь”. Застежкин предлагает ей Вислякова, этого пьянюгу и урода, и Софья, чтобы не раздеваться понапрасну, согласна выйти замуж за Вислякова. — Вот-де каковы эти чувствительные барышни-то! Вот чего их чувства стоят! Застежкин берет на цугундер Вислякова, потерявшего весь ум после вчерашнего большого пьянства, твердит ему, что Софья его любит и что он должен теперь ее выручить и жениться на ней; твердит это Застежкин долго, скучно, с повторениями и наконец уговаривает полупьяного Вислякова идти к венцу.
Этим второй акт кончился. Начинается третий и последний.
Висляков просыпается у себя дома и в тяжелом похмелье начинает припоминать, где он вчера напился; потом припоминает, что с ним было, и наконец вскакивает при воспоминании, что его венчали, и плачет. Павел Васильев выполнил это бесподобно. Слышны бубенцы. “Запирай ворота”, — кричит Висляков слуге; но прежде, чем его приказание исполняется, являются гости мужчины и поздравляют бедняка с законным браком. Висляков видеть не может Застежкина и оплакивает свою судьбу. Как ни вяло написал это автор, но благодаря прекрасной игре Павла Васильева и эта сцена, единственная во всей комедии, вышла опять недурна. Висляков решается бежать, оставляя жене все свое состояние, и наконец, несмотря на все препятствия со стороны Застежкина, бежит и уезжает. Приезжают Щелкодурова и молодая Вислякова, которая вчера не поехала с пьяным мужем, а мужа и след простыл. Опять афронт, который неизвестно чем бы и кончить, если бы автор не придумал такой вероятной штуки. Отворяется дверь, вбегает лакей Вислякова и объявляет, что барин его напился дорогой и пьяным привезен им назад домой, так как он своим побегом поступил “против закона”, чем вся комедия и кончена.
И это современная комедия, в современной нам глуши нашей родины!
Ни прекрасная игра Павла Васильева, ни усилия г-жи Линской хоть что-нибудь создать из своей роли не могли поддержать эту слабейшую из слабых и бесталаннейшую из бесталанных пьес: она пала даже без треска. По заведенному обычаю, несколько снисходительных голосов крикнули было по окончании третьего действия “автора!”, но прежде чем вышел к рампе актер, желавший объявить, что автора нет в театре, — дружное шиканье и крики “не надо” произнесли этой пьесе вполне заслуженный ею общественный приговор.
Мы как нельзя более согласны с этим приговором, но театральная дирекция с ним не согласилась, и эту вздорную пьесу уже начали повторять, и повторяют по два раза в неделю, так что в театр хоть и не ходи. Публика не приняла пьесы; но “театральный домовой” взлюбил ее и плетет в косы нигилистическую гриву ее автора.
Не будем много говорить, что это вовсе не комедия, ибо в ней нет ни одного условия, требуемого комедиею. Это — водевиль, и, к сожалению, даже плохой водевиль; но все-таки, назови автор свою пьесу водевилем и представь ее как сцены странной случайности и не дай ей такого названия, а назови ее как-нибудь вроде “Женитьба Вислякова” — она бы и туда и сюда. “Свадьба Кречинского” и “Женитьба Бальзаминова”, вещи не чета этой, вышли под этими простыми названиями, а эта историйка странной женитьбы в лицах пущена с претензией характеризовать местность и эпоху. Смелость большая. Но в пьесе г. Вильде, кроме совершенного бессилия автора, мы с грустью видим еще упрямую живучесть дерзости, при которой в наше время люди пускаются авторствовать, не умея отличить добро от зла и забывая изречение, гласящее: “Прежде чем станешь писать, научись же порядочно мыслить”. Сообразил ли г. актер Вильде, что его реалист Лабадин не что иное, как деловой бездельник, бессердечная дрянь, для которой все средства позволительны, лишь бы они вели ее к цели, к прибытку? Сообразил ли он, что при таком артисте и сентиментальная Софья, и ее мать, и пьяница Висляков, и моветон Застежкин становятся краше и милее, чем их хотел представить автор? Приравнивая их к Лабадину, в них все-таки находишь хоть что-нибудь человеческое, тогда как в этом предприимчивом болване человеческого только внешний образ, который он позорит своим подлым поведением. Произвести крупнейший скандал; поставить в ужасное по своему значению положение девушку, хотя и сентиментальную, и смешную, но во всяком случае вызывающую сожаления о ее несчастном воспитании, а не злодейского надругательства над ее положением и ее надеждами, — это ему ничего; ему лишь бы лес пришел в руки. И это единственное лицо, которое автор желал представить не дураком, не плутом и не ничтожеством! Жалкий автор! жалкий человек, и всего более жалкий актер! Чему же он может сочувствовать; что он может играть с любовью и с сердцем, если в его сердце местятся вон какие образы и сочувствует он вон каким людям!.. И это в театральном мире не новость!
До этакой практичности в стремлении осуществлять свои предприятия герои г. Слепцова и его друга по направлению г. Холодова еще никогда не доходили, и мы должны сознаться, что нигилизм, омерзевший всем здравомыслящим людям в беллетристической литературе, явным образом стремится омерзеть им, ударившись на русскую сцену, которая, на горе общественное, терпит все, кроме истинных дарований и выступающих сколько-нибудь из ряда вон талантов. Еще прошлой зимою на нашей сцене появилось несколько мелких вещиц, водевильчиков и сцен подобного же направления, и их заметили и похвалили газетные фельетонисты.
Недаром же любимец нашей публики Павел Васильев не мог дать в прошлом году своего бенефисного спектакля в том составе, который был им сначала скомпонован и потом изменен, выпуском вон пьески, где на сцену является нигилист не в столь привлекательном виде, как у г. Вильде. Теперь это становится понятнее.
