Мы, однако, увлеклись тем неприятным чувством, которым переполнили нашу душу воспоминания г. Аскоченского о том, как Шевченке подносили водки, как он пил “чапорухи” и читал “свои поганые вирши”, и наконец, как его встретил правнук Кочки-Сохрана на Загородном проспекте. Довольно о нем. По тщательном соображении его воспоминаний о Шевченке с известными обстоятельствами выходит только, что г. Аскоченский еще недостаточно сообразителен; он наговорил в них (между строк) таких вещей, которых ему, наверно, не хотелось бы сказать, и оказал будущему биографу Шевченки замечательную услугу. Он собственным признанием (которое по закону лучше свидетельства всего света) доказал, как терпим и мягок был гуманный Шевченко даже с лицами, в искренность которых он нимало не верил и в неисправимости которых не сомневался. Г. Аскоченский указал доверчивость и младенческую чистоту души воспоминаемого им поэта. Он указал благородную слабость Шевченки сближаться с человеком по малейшему отклику на его симпатию, без строгого анализа искренности этих симпатий и чистоты вызвавших их побуждений. Он указал на горячее стремление поэта служить своей идее, не обращая внимание на то, какие это будет иметь для него последствия, и, наконец, поведал миру о своей способности доводить человека до совершенного к себе доверия, не исключающего возможности читать перед ним “поганые вирши” там, где их читать не полагается.

Окончим нашу статью — для читателей — напоминанием, что г-н Аскоченский, по собственному его признанию, в молодости был склонен ко лжи и что ложь принадлежит к числу пороков, от которых отвыкать необыкновенно трудно. А для г. Аскоченского прибавим, что на свете еще живут люди, которые могут написать свои достоверные воспоминания и о самом г. Аскоченском, и что тогда он вживе стяжает себе сугубое значение. А эти воспоминания прочтутся всеми с таким же любопытством, с каким прочтется обнародованье верного средства к истреблению клопов, мокриц и саранчи. Мы уверены, что кто-нибудь не откажет г. Аскоченскому в этой услуге. Пусть Виктор Ипатьевич тверже помнит слова своей покойной родительницы, говорившей ему: “Ей! не лги, сынок”.

“Время” в сентябрьской книге обратило внимание на прения, происходившие несколько месяцев тому назад в Политико-экономическом комитете Географического общества по вопросу о колонизации. В статье, посвященной обсуждению этих мнений, очерчен самый характер дебатов и сделаны замечания на слова некоторых лиц, принимавших участие в решении вопроса о переселении. Совершенно разделяя взгляд этой статьи на общий характер комитетских рассуждений, я вполне согласен, что “прекрасное начинание много потеряло от отвлеченности и бессистемности прений”. Но я далек и от мысли безусловно отрицать относительную пользу прошлогодних заседаний комитета и разделяю сожаление многих о том равнодушии, с каким прошла “мимо них” наша периодическая литература. Впрочем, цель моего письма заключается вовсе не в определении значения комитетских заседаний, а в пояснении моей мысли о ходоках.

Автор статьи, помещенной в сентябрьской книге “Времени”, сказал, что я и г. Тернер говорили в комитете “о необходимости предоставить передовым колонистам, ходокам, так сказать, соглядатаям всего переходящего населения, выбор мест для колоний — и никому больше”. Формулировав таким образом наше мнение о ходоках, автор заметил непрактичность этого предложения и указал на средства более современные: на хорошие описания.

Очень жаль, что у меня нет под руками протокола, в котором записаны слова, сказанные в комитете при обсуждении вопроса о колонизации, а без него я не могу утвердительно сказать, какое значение придавал ходокам г. Тернер; но я очень хорошо помню случай,

побудивший меня поставить существование ходоков на вид собрания ученых экономистов. (О необходимости ходоков или о необходимости предоставить выбор мест “им и никому больше” я, помнится, не говорил.) Повод к указанию комитету на ходоков, надеюсь, освободит меня от упрека в непрактичности, замеченной автором прекрасной статьи, напечатанной во “Времени”.

Во время прений о способах колонизации я имел случай указать на некоторые стеснительные правила, запрещающие у нас переселения без исполнения натуральных и денежных повинностей по месту прежнего жительства; приводил затруднения переселенцев в получении разрешения на переход и неудобство самого перехода под правительственным покровительством и упомянул об осязательных преимуществах коммерческого способа колонизации перед тем, в котором принимают участие различные чиновники. Некоторые из лиц, присутствовавших в этот раз в комитете, решительно отвергали возможность допущения у нас коммерческого способа переселений. Опровержения их основывались на том, что в чужих странах, где допускается такой способ колонизации, обыкновенно являются спекулянты и, с своекорыстными целями, возбуждают народ к переходу в такие места, переселение куда более отвечает видам переселяющих, чем интересам переселенцев. Зная, что в истории иностранной колонизации такой факт действительно существовал, но не видя никакого основания предполагать этот факт необходимым условием коммерческого способа колонизации, особенно у нас, где идет речь не о заморской колонизации, а о расселении по лицу земли русской, я позволил себе сказать, что эти опасения недостаточны для того, чтобы отрицать возможность у нас коммерческого способа переселений, и указал на ходоков, посылкою которых крестьяне ограждают себя от неосторожных увлечений, вообще мало свойственных нашему народу, недоверчивому вследствие причин, сопровождающих его гражданскую жизнь. Таким образом, я не говорил о необходимости ходоков, но самым существованием их, вследствие народного недоверия к слухам и книгам, которые “господа пишут”, старался доказать безопасность допущения у нас коммерческого способа переселений.

Я, может быть, заблуждаюсь, веруя в пользу допущения у нас коммерческого способа переселений, и буду очень признателен редакции “Времени”, если она позволит мне (в видах возбуждения этого вопроса в литературе) несколько развить мою мысль о преимуществах коммерческого способа переселений перед известными у нас способами и при этом случае сказать кое-что о некоторой пригодности ходоков.

Оставляя в стороне рассматривавшиеся в комитете вопросы: уместно или неуместно желать у нас выселения из серединных мест империи к ее окраинам (потому что считаю бесполезным говорить о несправедливости препятствовать раздвижению народонаселения, которое, вследствие своего незнакомства с успехами высшей агрикультуры, находит, что ему стало тесно), я буду говорить с точки зрения человека, полагающего, что выселению, точно так же как и всякому свободному проявлению народного желания, — должно способствовать. Свободные переселения нельзя относить к явлениям беспричинным и неразумным.

Сколько я понимаю дух наших законов, в них не встречается никакого намерения противодействовать передвижениям свободных сословий. Но некоторые последующие административные постановления не только не клонились к предоставлению народу всех средств расселяться сообразно своим вкусам и желаниям, а, напротив, задерживали его в этом стремлении. Я не стану распространяться о том, что места, заселением которых особенно заботится правительство, очень нередко не нравится народу[177] и что потому заселение их, совершаемое при одном содействии льгот и привилегий, непрочно; а заселение, совершаемое тем путем, которым несколько лет назад переселены однодворческие крестьяне, дает самые печальные результаты. Обращаюсь прямо к местностям, на заселение которых есть охотники, рассчитывающие там жить, а не “обольготиться”. При переселении в такие “облюбованные” места народ наш встречает три главнейших затруднения, из которых первое заключается в недостатке полных и достоверных сведений о естественных средствах страны, второе — в непременном обязательстве исполнить перед выселением некоторые тяжкие, а иногда и невозможные условия и третье — в недостатке денежных средств для передвижения с старого места на новое.