Из очень многих великороссийских губерний доходят слухи, что крестьяне сетуют на переделы общинных земель, обращаются с общинною землею небрежно, не хотят вовсе вывозить на нее удобрения и либо сваливают это удобрение на одни огороды и коноплянники (как в Орловской, Курской и друг<их>), либо валят его в реки, в рвы или просто на дороги (как в Пензенской губернии, в уездах, наиболее нуждающихся в удобрении). Их урезонивают, они не слушаются. Отчего? Один ответ: “Кабы она моя притоманная, а то что я буду ее уваливать? Нынче моя — завтра чужая”. В литературе об этом явлении ни слуху, ни духу. Отчего? Оттого, что литература порешила, что русский народ — общинник и должен быть общинником, доколе существует имя русское, что он без аграрного коммунизма немыслим, что собственность ему противна. Литературе это очень понравилось, и она до сих пор все растолковывает человечеству, что русский народ не только собственник, но даже… и побольше. Говорят им: “Господа! Ведь община была почти везде и повсюду сама исчезла”. — “Как? Где была община? — восклицают литературные чины от прапорщика до полковника. — Вздор! Общины у западников не было, а если и была, то не такая”. — “Да вы читали ли хоть Леонса Лаверна?” — “Нет, мы по-французски не читаем, но вот у Лешкова…” — “Позвольте”. Им переводят несколько строк из книги о французском общинном владении — все подобно, все похоже, все почти как у нас. Думаете, вот поразмыслят и порешат, что стремиться расторгать поземельную общину не следует, точно так же, как не следует оставлять без наблюдения местные желания народа. Ничуть не бывало. “Мы прославили себя общинниками и поземельными коммунистами — на том и сгинем. Верно это или неверно, а уж нам сворачивать да изучать новые проявления народного духа, несообразные абрису, который мы ему сделали, — не рука”. Так оно и идет и, пожалуй, будет идти, пока само скажется, а уж литература за это не скоро тронется. Разве… да, разве г. Аксаков, знающий русский народ и, может быть, владеющий способностью относиться к нему беспристрастно, позволит нам просить его высказать свое откровенное мнение? Этою статьею мы прямо обращаемся к редактору “Дня” и просим его рассмотреть, обсудить сообщаемый нами факт и дозволить нам перепечатать в своей газете решение, которое он положит по вопросу о причинах постоянно возрастающего желания многих крестьян поделить общинную землю в собственность. Мы хлопочем об этом в общих интересах, желаем беспристрастного разъяснения нового явления в экономических воззрениях народа и надеемся, что г. Аксаков не лишит русское общество удовольствия знать его мнение по столь замечательному явлению.

Мы смело обращаемся с этим вопросом к г. Аксакову, потому что ожидаем от него серьезного ответа, а не задорных выходок, имеющих целью истолковать в невыгодную сторону поднятие всякого вопроса, не соответствующего чьим-нибудь личным симпатиям. Мы не имеем никаких поползновений к расторжению поземельной общины и, конечно, свободны от всяких иных побуждений, которыми некоторые наши литературные собраты любят объяснять всякое движение, не сообразное с их программою.

Но это только к слову. Выразив нашу просьбу к г. Аксакову, возвращаемся к своему предмету.

Общество своим недоверием к литературе показывает свой смысл. Оно не может верить мыслям, взятым с ветра и высказываемым на ветер. Оно верило литературе, пока она занималась вопросами чисто научными и отвлеченными, но когда речь зашла о делах, известных читателям не менее писателей, и когда эти писатели вместо откровенного изучения вопросов стали предрешать их в духе своих симпатий, тогда общество поняло все бессилие современной литературы, всю неспособность многих наших органов относиться к жизни беспристрастно и говорить о деле, а не о фантазиях и теориях. Люди вновь охотно перевертывают читанные страницы и… соглашаются не с нынешними публицистами, а с покойным Белинским, говорившим: “Чтобы дать народу или племени новый порядок, надо сперва спросить его, нужен ли ему этот порядок? Чтобы избавить его от бедствий существующего порядка, надо сперва узнать, чувствует ли он эти бедствия; французы об этом не заботились и потому везде ненавидимы” (Соч<инения> Белинского. Ч. 2-я, стр. 490).

“Кто выходит на сцену и говорит: я гений, я хочу изменить к лучшему общественные начала, — тот самозванец, который тотчас же и делается жертвою своего самозванства. Кто же, не понимая жестоких уроков опыта и сознав свое бессилие перестроить действительность, живущую из самой себя, по непреложным и вечным законам разумной необходимости, будет тешить себя ребяческими выходками против нее, тот не перейдет в потомство, но только заставит о себе сказать современников:

(Белинский. Ч. 2-я, стр. 421).

Нет никакой нужды ни в какой идеализации. Народ пойдет своей дорогой и оставит на посмеяние потомству тех, кто лгал за него, точно так же, как предаст поруганию память “тешивших себя ребяческими выходками против него”.

Народный смысл положителен и крепок. Народ крепко и свято хранит свои вековые предания. Его нельзя увлечь никакими теориями, и можно с ним достичь всего, неся перед ним один светоч истины. Он сам отбросит отжившие начала, как только убедится, что они отжили и более для него не годятся. В нашей литературе гордятся неуважением к авторитетам, но все же не мешает им вспомнить, что “народ не есть условное понятие, но конкретная действительность, и ни один индивидуум не может, хотя бы и хотел, оторваться от общей родной субстанции”. О чем же, собственно, хлопоты? Зачем ложь? Разве не известно, к чему она привела во Франции и семью, и общество, и литературу? Разве и нам нужен такой же разлад и такое же низведение всякой журнальной статьи на степень печатной болтовни? Те, которые устроят русской прессе такое положение в обществе, окажут и себе, и обществу весьма плохую услугу, и потому не лучше ли менее гнаться за теориями да за собственными симпатиями, облекая их в формы народного желания, а говорить прямо и беспристрастно о том, чего желает народ, а не о том, чего желают его незваные адвокаты, которым он сам скажет: я не ведаю вас. В противном случае слова пойдут на ветер и обратятся в посмеяние тому, кто их произносит, а вместе соединения, о котором так много говорилось, явится печальнейший факт: недоверие к литературе, и тогда всякое дело труднее. Кто этому не верит, пусть посмотрит на современную Францию. У ее литературы существовало то направление, которого держатся теперь очень многие у нас, и что из него вышло?.. Многие говорят, что это старо, что ссылка на Францию надоела. Это, может быть, правда, но что старо, то еще не непременно неверно, и кто любит свой народ, тому можно для него поскучать часок-другой в некоторых размышлениях над стариною, из которой вырос Наполеон III и насмешливое недоверие целой страны к своей периодической прессе.