Передавая читателям “Русской речи” сущность этого заседания с точностью, возможною для моей памяти, я позволяю себе высказать несколько собственных мыслей, не оставлявших меня ни в самом заседании, ни по выходе оттуда.

Я не считаю себя достаточно опытным, чтобы опровергать мнение гг. членов комитета о необходимости ограничиваться только начальным обучением народа грамоте, устраняя из первоначальных школ распространение других научных познаний, необходимых в смысле общечеловеческого развития, но я могу по собственному опыту свидетельствовать, что при самом обучении чтению и письму есть некоторая возможность сообщить ученикам много интересующих их общественных сведений. Такой смешанный метод обучения я попробовал ввести в одной из санкт-петербургских школ, где, обучая чтению и письму фабричных работников и работниц, я освободил мой кружок от употребления литографированных прописей и начал учить их письму, приучая списывать себе в тетради то, что я писал для них крупно мелом на черной деревянной доске. Опыт мой совершенно удался и принят в этой школе другими преподавателями. Выгоды этого приема главнейшим образом заключаются: 1) в уничтожении расходов на покупку прописей; 2) в возможности обучать разом большее число учеников, занимаясь исправлением их почерка во время списывания ими с доски, и 3) в том, что у каждого из учеников и учениц остаются тетради, в которых их собственною рукою записаны более или менее необходимые в жизни сведения. Таким образом, я полагаю, что полезнее стремиться соединять с обучением грамоте распространение некоторых научных сведений, а не стараться вовсе изгонять последние из круга первоначального обучения. Здесь есть возможность всегда действовать так, что одно не будет идти в ущерб другому.

Призвание деятелей воскресных школ к сотрудничеству по Комитету грамотности — мера, без всякого сомнения, самая полезная, ибо школьные преподаватели уже довольно близко ознакомились и с народом, и с его способностями, и с его воззрениями на учителей и на науки; но для этого нужно, чтобы Комитет грамотности не назначал своих заседаний по воскресеньям, как это было в последний раз, потому что в воскресные дни преподаватели заняты в школах и не могут быть в комитете, не действуя прямо в ущерб интересам школьников. Лучшим доказательством моего мнения может служить замеченное в комитете 28 мая отсутствие учредителя первой воскресной школы в России бывшего профессора Киевского университета П. В. Павлова. Если заседания Комитета грамотности будут продолжаться по воскресным дням, когда преподаватели находятся в школах, то разумеется, что преподавателей воскресных школ не будет видно в этих заседаниях. Трактаты о мерах распространения грамотности дело очень полезное, но фактическое распространение ее, которое уже ведется в воскресных школах бескорыстными усилиями преподавателей, нельзя оставлять ради словопрений в комитете, несмотря на то, что и прения эти очень интересны и даже, может быть, в некотором роде, поучительны.

Третий вопрос, занявший меня особенно по своему глубокому значению для народа, это: обязательное обученъе грамоте. Продолжительный разговор о том, следует ли русских людей приневоливать к науке по немецкому манеру, или предоставить им свободное право по английскому обычаю, мне казался совершенно невозможным, и я, может быть, еще долго остался бы в своем приятном заблуждении, если бы лица, присутствовавшие в заседании комитета 28-го мая, не разубедили меня, что в нашем либеральном обществе есть своя доля поборников проведения просвещения путем принудительных мер. Я никогда не думал, что свободная и могучая британская нация менее достойна нашего подражания, чем сухая народность Германии, и не верю этому теперь, несмотря на то, что против этого не возражало великое большинство голосов Комитета грамотности. Неверие мое простирается так далеко, что я даже сомневаюсь в способности русского народа разделять с некоторыми членами комитета их германские тенденции насчет способов распространения русской грамотности. Мне думается, что такому просвещенному собранию, как заседание Комитета грамотности, не только не надлежало отстаивать какой бы то ни было вид приневоливания, но что ему даже нельзя было довольствоваться только тем, что он не будет двигать мысли о введении обязательного обучения. Он, кажется, не погрешая пред разумом и совестью, мог бы тверже высказаться в этом деле, которое ясно как солнце. Ему прилично было бы припомнить себе, что человек, выученный чему бы то ни было подневольно, непременно и сам делается в свою очередь приневоливателем других и таким образом упрочивает длинную фалангу принудителей, из которых создаются поколения, не способные к усвоению себе многих гражданских добродетелей, необходимых для благополучия человеческого общества. Как бы ни мягка была вынудительная мера, она все-таки есть мера, неблагоприятная народному счастью, которое никакой комитет не вправе топтать или приносить его в жертву даже такой благородной цели, каково распространение грамотности. Никакая благородная цель не оправдывает мер, противных принципам человеческого счастья, а законная свобода действий всегда и везде почиталась залогом счастья, и ни один народ никогда не благословлял принудителей; а в то же время и все прививаемое насильственно принималось медленно, непрочно и давало плоды нездоровые. Преследование известных религиозных мнений у нас и на западе подтверждает такой вывод, а все эти преследования делались тоже с самыми благонамеренными целями, оправдывавшими в глазах современников средства, при которых они достигались. Образование и приневоливание — два понятия, которые никак не могут идти рука об руку.

Такие-то мысли наполняли мою душу, когда я выходил из дома Вольного экономического общества после этого весеннего заседания. Я припоминал себе другие зимние заседания другого комитета, где было высказано так много гуманных идей, где и в сердце, и на устах говоривших жила вера в тот здравый смысл русского народа, полагаясь на который царь наш даровал свободу миллионам людей; где принцип невмешательства признан и в деле расселения, и в выходе из торгового кризиса, и в развязке помещичьих интересов с интересами освобожденных крестьян; все это вспомнил я, обдумывая, что значит приневоливание, только что проповеданное в весеннем заседании Комитета грамотности. Все мерещились мне последние стишки обличительного поэта (к весне) и сдавалось, что они не полны, что к их последнему куплету еще следовало бы приписать:

Когда после долгой дремоты русская литература заговорила о живых интересах общества, с особенною быстротою стали появляться статьи, обличающие деморализацию русского чиновничества; рассказывались разные смешные и гнусные проделки, которыми люди этой корпорации добывали себе и своим семействам возможность существовать сыто и довольно или с нуждой пополам и впроголодь. Очевидно, что статьи, обличающие чиновников, были выражением общественного негодования, возмущенного их неправдами и чужеядностью, а потому рассказы Щедрина, Селиванова и других русских авторов, приподымавших покров, которым были завешены пружины нашей судебно-административной неурядицы, читались нарасхват, с глубокою признательностью авторам, рассказавшим о том, о чем всем очень давно хотелось разговориться, но о чем прежде разговориться не удавалось… Очень жаль, что литература не могла уделить другим сословиям одинаковой доли своего внимания и что лица, не принадлежавшие к почтенному званию гражданских чиновников, но не менее их достойные внимательного исследования, до сих пор очень редко пришпиливаются знатоками российской фауны к листкам русской журналистики. “Изнанка Крымской войны” в покойном “Атенее”, несколько строчек по поводу одной русской книги, вышедшей в свет в Берлине, две-три недомолвки о “купецких делах”, да и только, и опять за чиновников, и все что ни есть за самых этаких маленьких, что называется — сверчков короткобрюхих. После литераторов и журналистов чиновничество оказывается самой удобовозделываемой почвой, над которой вот уже около семи лет обличительные таланты не теряют права изощрять острия своих перьев, и пусть что хотят говорят, а нельзя отказать нашему обществу в готовности самым внимательным образом вслушиваться в литературные мнения и усвоивать их себе во всем, касающемся обличения чиновников. Негодование на чиновников до такой степени овладело нашими сердцами, что все мы с неизъяснимым удовольствием встречали слухи, что <то> в том, то в другом ведомстве упразднялись места писцов, а иногда и чинов по уряду несколько крупнейших. Сколько отрадного мы иногда видели в этом упразднении писцовских ваканций! И государственная экономия, и улучшение судопроизводства, и очищение нравов — все представлялось нам уже близким и достижимым. Всем сердцем сочувствовали мы готовности некоторых молодых людей отречься от служебной карьеры и искать дела в другой сфере, в занятиях частных. Не прошло семи лет с тех пор, как началась эта пересыпка, как литература начала увещевать нас оставлять неуместные всеобщие притязания на чиновническую деятельность, а в обществе уже недружелюбно смотрят на всякого молодого соискателя должности писца с надеждами на благоприобретения. В эти семь лет наши присутственные места освободили от службы огромную цифру крошечных чиновников, и в эти же семь лет учебные заведения выпустили немало молодых людей с знаниями, которые вне коронной службы весьма редко почитаются за знания. По весьма странному случаю к этой категории приходится отнести и множество молодых медиков, бродящих с дипломами без мест или упражняющихся в занятиях вовсе не медицинских. Народ нуждается во врачебной помощи, врачи (не говоря о знаменитостях) не имеют никакого заработка. Словом, в последнее время у нас явилась весьма чувствительная цифра людей, воспитанных по программе, которая во второй четверти настоящего столетия составляла идеал воспитания русского человека, а потом вдруг признана несостоятельною, и воспитанные по ней люди поставлены лицом к лицу с приятным положением не получать никакого запроса на свой труд. Литература делала свое дело, убеждая нас трудиться вне канцелярской атмосферы; но она остановилась на половине пути. Карая стремление всероссийского человечества очиновничиться и возбуждая в обществе противодействие этому стремлению, укоренившемуся вследствие долгой исторической необходимости служить, она упустила из вида напомнить обществу его обязанность подумать и о том, чтобы дать людям, сошедшим с чиновной дороги, доступ к другим делам. Общество как бы обрадовалось этой недомолвке и показало весь свой смысл и весь свой характер над людьми, не находящими места на службе. Оно слышало, что у людей, приготовлявшихся к чиновничеству, не бывает запаса полезных знаний, и подумало, что все эти люди лишены вовсе и тех познаний, которыми обладают лица, занимающиеся некоторыми частными делами; оно знало, что чиновники, получая по 2 и по 3 рубля месячного жалованья, пробавлялись темными средствами, то есть “принимали благодарность” или, попросту, брали взятки, и порешило, что это люди самые зловредные, из которых ничего не выйдет. Судьи не принимали в расчет ни собственного блаженства неведения, ни собственной склонности припахать борозду от чужого поля, ни даже той простой вещи, что чиновников вырастило и кое-чему научило само общество, от которого они, и в нравах, и в обычаях, ничем существенным и не отличаются. Все это было забыто — и заштатные чиновники вместе с множеством молодых людей, вышедших из учебных заведений без права поедать труды ближнего, остаются у нас без дела и без хлеба. В одном Петербурге насчитывают в таком положении несколько тысяч человек; нет города, городка, городишка, с зданием присутственных мест и конторою акцизно-откупного комиссионерства, где бы не встречалось этих несчастных прообразов пролетариата на земле русской. Это явление очень нерадостное. Из него не может выйти ничего хорошего для самого общества, которое с невозмутимым равнодушием отвергает всякие услуги этих бедняков. Как ни кажется невозможным пролетариат в России, но нельзя не согласиться, что рассматриваемые нами люди весьма близки к положению западных пролетариев, потому что у них не только нет хлеба, но нет и возможности его заработать. А отчего нет этой возможности, когда дела в России непочатый угол, когда отовсюду слышится жалоба на недостаток людей, на крайнюю дороговизну рабочих рук? Очевидно, что здесь важную роль играет предубеждение, которое живет у русских землевладельцев и торговцев против найма людей, остающихся “не у дел”. Еще более виновато отсутствие справедливости, без которой мы не можем постичь, что взятничество практиковалось не только одними чиновниками, оставшимися за штатом, но и теми, которые не остались за штатом, и выборными людьми, и даже самим народом, который, по мнению многих, как Ноев ковчег, хранит безупречно идеальную справедливость, спрятавшуюся в него от влияния западной цивилизации. И в этом народе жила взятка, когда он мирскими сходами “по сердцам” сек бедного мужичонка и мирскими приговорами “за вино и посулы” освобождал от рекрутства “хозяйских детей” и сдавал в военную службу горемычных “бобылей — вдовьих кормильцев”. Но, несмотря на то что деморализация была общая, что “ворон ворону глаза не выклюет”, у всех осталась, благодаря обстоятельствам, хоть какая-нибудь возможность жить: у одних земля, у других и земля, и капитал, и известные привилегии, а у чиновников ничего, как есть ничего; у них даже отнята возможность исправиться и стать людьми, ибо у них теперь нет средств заработать кусок хлеба; а известный философ Гегель утверждает, что в душе, порабощенной вседневными нуждами, нет места для той деятельности разума, которая требует отречения от личных пристрастий. Как же отречься от своих пристрастий людям, которых никто не берет, которым нет нигде ни веры, ни кредита, ни угла, ни пристанища? Куда же им деться? Что им делать? Неужели все это не должно обратить на себя внимания общества и литературы? Если общество наше понимает, что несчастие каждого отдельного лица уменьшает известною долею сумму общего счастья, то оно, вероятно, поймет, что появление русских разночинцев в качестве русских пролетариев есть зло общественное, которому нужно помочь, пока оно еще не пустило глубоких корней и не сделалось постоянным сопутником нашей жизни. Каковы бы ни были наши чиновники, оставленные за штатами, есть основание во всех их недостатках видеть не одну их собственную вину, а потому есть основание и простить их, и подать им руку помощи, дать им возможность жить честным трудом и понять, что есть мир честного труда, а не замыкать пред ними дверей этого мира.