Вот добрый пример — как должно к самым малым вещам относиться, философски и нравоучительно! А кстати обращаю внимание, что тут же есть и разъяснение замеченной кем-то непонятности в том: почему говорится “конь поднялся на дыбы”? “Неужели-де и лошадей на дыбу поднимали?” Вполне ясно и очевидно, что тут разумеется не “дыба”, составлявшая орудие пытки (“виска”), а дыбы — ходули. “Конь поднялся на дыбы” значит, что конь взвился, что он как бы стал на ходули и “воздухошествует, и простирает выю, и вежди возносит, и летати ищет”.

Только на сих днях я получил из Петербурга июньскую книжку “Исторического вестника”, где в первый раз прочел в подлиннике рассказ “о гоголевской жилетке”, сообщенный Иеронимом Иеронимовичем Ясинским со слов помещика Михольского. Рассказ этот уже был цитирован в некоторых изданиях, и гг. рецензенты признали его за “очень вероятный”, но мне он кажется совершенно невероятным, и я желаю изложить в нижеследующих строках, почему он невероятен.

Память таких людей, как Гоголь и Костомаров, без сомнения, стоит того, чтобы и в мелочах на них не наводили ничего напрасного. С этой точки зрения я и позволяю себе считать не напрасным мое вмешательство в суждения об анекдотическом случае с жилетом.

Вначале я должен напомнить вкратце: как это дело представлено у Иерон<има> Иер<онимовича> Ясинского, писавшего свое сообщение со слов помещика Михольского.

Некто Михольский, провинциальный франт и человек, “тяготевший к аристократам”, приехал в 1847 или в 1848 году в Киев для того, чтобы “экипироваться” перед свадьбою; а один из его знакомых свез его к Михаилу Вл<адимировичу> Юзефовичу, который в ту пору ожидал к себе в гости Гоголя и собрал у себя к его встрече молодых профессоров Киевского университета. В числе профессоров при этой встрече были будто бы “Павлов и Костомаров”.

“Профессора были одеты в новенькие вицмундиры и, в ожидании великого человека, переговаривались вполголоса”. Ожидали его очень долго, а когда Гоголь приехал и “Юзефович побежал” его встречать, “профессора, сидевшие перед этим, встали и выстроились в ряд”.

“Гоголь входил, понурив голову; на нем был темный гранатовый сюртук, и Никольский в качестве франта обратил внимание на жилетку Гоголя. Эта жилетка была бархатная, в красных мушках по темно-зеленому полю, а возле красных мушек блестели светло-желтые пятнышки по соседству с темно-синими глазками. В общем, жилет казался шкуркой лягушки” (стр. 596).

Гоголь повел себя перед гостями Юзефовича странно и неучтиво: он не отвечал на поклон “выстроившихся” профессоров и отделывался банальными выражениями, когда Юзефович “бросился представлять ему профессоров, называя их по именам: Павлов! Костомаров!” (597).

Ни одному из тогдашних молодых ученых Гоголь не подарил ни малейшего внимания, но “воззрился в жилет Никольского, тоже бархатный и тоже в замысловатых крапинках, но в общем походивший не на шкурку лягушки, а на шкурку ящерицы”.

Сосредоточась на жилете Никольского, Гоголь спросил этого франта:

“Мне кажется, как будто я где-то вас встречал… Да; я вас встречал… Мне кажется, что я видел вас в каком-то трактире и вы там ели луковый суп”.

Затем “Гоголь погрузился в молчание, глядя на жилет Михольского, и вскоре сделал общий поклон гостям и направился к выходу”.

Профессора только его и видели, но это их нимало не смутило, а напротив, они пришли в самое приятное настроение — стали есть и пить за здоровье Гоголя и кричать ему “многие лета”.

Причин странной неучтивости писателя никто из профессоров не доискивался, но помещик Никольский ее открыл, эту причину, и сообщил о ней Иер. И. Ясинскому.

“Это я отравил Гоголю жизнь своею жилеткою”, — сказал Михольский и в подкрепление своей догадки представил почтенному писателю следующие соображения.

На другой день после встречи Гоголя с Михольским у Юзефовича к Михольскому “прибежал жидок от портного” и “на милость бога” просил “уступить” пленивший Гоголя жилет за любую цену. При этом “жидок” рассказывал, что “приезжий из Петербурга господин купил себе жилет у Гросса (киевского портного)”, но та жилетка только “подобна” той, какую имел Михольский, а между тем “приезжий из Петербурга господин теперь требует: подавай ему точно такую, как эта”.

Михольский сейчас же отгадал, что “приезжий из Петербурга”, про которого упоминал еврей-фактор, есть не кто иной, как Гоголь (стр. 598), и жилета своего ему не уступил, а сказал:

“Ты хоть и Гоголь, а такой жилетки у тебя нет, как у меня!.. И хотя он три раза посылал — я не дал”.

Этим исчерпывается сущность исторического рассказа, который многим рецензентам показался “весьма вероятным”, а я его считав не только сомнительным, но даже совсем отвергаю возможность такого события при созданной Михольским обстановке

Я говорю, что рассказанного Михольским происшествия с жилетом не могло произойти в Киеве ни в 1847, ни в 1848 годах, ни позже, до самой кончины Гоголя, и вот тому мои доказательства.

1) Весь 1847 год Гоголь провел вне России, за границею, и, стало быть, в этом году Михольский никак не мог встречать его в Киеве у Юзефовича. Следовательно, событие, о котором Михольский рассказывал И. И. Ясинскому, можно исследовать только разве в пределах 1848 года; но тут мы увидим, что из всех указаний Михольского ни одно друг с другом не сходится и не согласуется.

2) Гоголь в январе 1848 года отправился из Неаполя в Иерусалим, а оттуда, весною 1848 года, приехал в село Васильевку, в Полтавской губернии, и жил в Малороссии целое лето. А потому хотя и возможно допустить, что Гоголь в конце лета или “по осени”, может быть, и заезжал в Киев, но он в это время никак не мог встретить там на вечере в числе профессоров Николая Ивановича Костомарова, так как Н. И. Костомаров, как известно, был арестован в Киеве накануне своей свадьбы, в Фомино воскресенье, 30 марта 1847 года, и в 1848 году уже находился на высылке, из которой не возвращался и во все остальное время у кончины Гоголя (1852).

3) Михольский сказал И. И. Ясинскому, будто посыльный “жидок” говорил ему, что “приезжий господин” (в 1848 году) “купил жилетку у Гросса”, но этому нельзя верить. Никакой “жидок” не мог сказать Михольскому такого вздора, потому что портного Гросса в 1848 году в Киеве еще не было, а лучшими и модными портными в то время были там: Червяковский, Мирецкий, и немного позднее — Вонсович. Портной же Гросс прибыл в Киев и просиял на киевском Крещатике только в 1855 или в 1856 году, то есть тогда, когда Гоголь уже перешел в лучший мир, а тело его было погребено на московском кладбище.

Особенно удивительно, как Михольский мог так напутать о портных, при посредстве которых киевским щеголям только и можно было хорошо экипироваться в 1847 или 1848 годах. В качестве франта Михольский, кажется, непременно должен бы знать, кто из портных был тогда славен в Киеве.

И 4) Михольский сказывал г-ну Ясинскому, что факторство о жилете вел “жидок, прибегавший от портного”, — но этого тоже быть не могло. В то время (при генерал-губернаторе Бибикове) в Киеве не было на постоянном жительстве ни ремесленников, ни посыльных из евреев. Единственное исключение представлял собою одиноко обитавший на Печерске “резчик печатей Давидзон”, который жил в Киеве по особенному усмотрению генерал-губернатора, “как ремесленник, необходимый для присутственных мест и почтовых учреждений”. Но этот Давидзон был человек очень старый и больной и на посылках не бегал, а почитал для себя за большую тягость даже то, что он должен был приходить и исполнять какие-то специальные занятия в кабинете почтового чиновника, на визитных карточках которого значилось: “статский советник Блюм, киевский почтовый люстратор”.

Итак, я считаю ясно установленным, что Гоголь в 1848 году не мог встретить в Киеве Костомарова, что жилета в 1848 году нельзя было покупать в Киеве у Гросса и что посыльные евреи в 1848 году по Киеву не бегали. А три такие нескладицы в одной маленькой истории о жилете совсем подрывают всякое доверие к рассказчику, и мне кажется, что Никольский, кроме “качеств франта”, которые заметил в нем Иероним Иерон<имович> Ясинский, обнаружил еще и качества человека чрезвычайно забывчивого или неискусного выдумщика.