Кто знает этот класс, понесший на себе всеобщие упреки, тот поверит, что все прошлые вольные и невольные чиновничьи грехи пора уж отпустить им во имя человеколюбия за их настоящие скорби и нищету. Мы благородно восторгаемся слухами о человеколюбивом Британце, который воспитывал людей в New-Lanark'e[156] и с легкой руки которого в Англии начали развиваться кооперативные ассоциации (их теперь насчитывают до 200), а сами заботимся не о перевоспитании людей, не об обращении их к труду теми путями, которые не должны быть неизвестными по крайней мере литературным деятелям, а, отвергая своих разночинцев, бросаем их на произвол всех случайностей и доводим свою строгость до того, что она становится не мерою исправления, а орудием озлобляющей кары. Роберт Оуэн, справедливо уважаемый за его честную, гуманную натуру, довел свое всепрощение до того, что отвергал уместность самого наказания, видя в преступнике выражение общественной испорченности, и заботился перевоспитать его и приучить к труду в New-Lanark'e, а у нас, в самой среде нехладнокровных почитателей этого честного человека, слышатся хлопоты не об исправлении людей, которым с детства внушали, что “от трудов праведных не наживешь палат каменных”, а о награждении их полным презрением и удалением от всякого участия общества. Хорошо отрицать что-нибудь во имя созидания чего-нибудь; но отрицать ради отрицания, заниматься этим искусством для искусства, — не значит служить идее человеческого счастья. При одном отрицании не создается ничего, подобного ассоциации Рочдельского общества, которое 15 лет тому назад началось с капиталом в 28 ливров, а теперь строит фабрику, стоящую ассоциации за 30 000 фунтов, и издает журнал “The cooperator”, который пишется исключительно работниками. Такие великие успехи достигаются всепрощением, перевоспитанием и приобщением к общему труду, а не одним отвержением уклонившегося с прямого пути. Беспомощным состоянием русских разночинцев и пресмыкательством их без работы и без хлеба не водворится правда в тех судах, откуда вышли или куда не попали эти люди; а потому презрительное равнодушие, которое показывает им общество, не выражает ни его мягкосердечия, ни его дальнозоркости. Есть профессии, упразднения которых может желать современное человечество, но нет людей, которые бы не стоили человеческого внимания и содействия. Задача истинных друзей человечества состояла вовсе не в том, чтобы отрицать в человеке способность к самоисправлению, а в том, чтобы из жертв нищеты и всяких заблуждений создать людей, способных жить без нужд и умирать без страха.

Не так, далеко не так поступаем мы, почитая чуждым для себя положение людей, которые испытывают удовольствие быть никому не нужными и отогнанными от всякого дела, сколько-нибудь сообразного их подготовке. Правда, они не несут повинностей, да за то лишены и средств понести их; а это, полагаю, не лучше. Пишущий эти строки, конечно, далек от всякой мысли оправдывать известные наклонности чиновников, еще далее от намерения безусловно защищать их нравы; но он не может разделять мнения о необходимости бесконечного преследования их, без предоставления им способов повести новую жизнь. Он уже пытался обратить на это общественное внимание и в некоторых своих статьях и упоминал об этом в одном из заседаний Политико-экономического комитета Русского географического общества, когда шла речь о заселении пустопорожних земель; но… никакого отклика ниоткуда не слышно; а, право, желательно, чтобы об этом зашло слово в литературе. Нельзя же не попробовать хоть что-нибудь сделать для облегчения участи десятков тысяч людей, томящихся без всякого заработка в виду дел, ожидающих прикосновения человеческой руки. Мы уверены, что совместным силам общества и литературы не может не удасться дать этим лицам способ быть полезными.

Нельзя же думать, что литература, проникнутая сочувствием к русской народности, не возвысится до великодушия, выражаемого народною пословицею: “Где гнев — там и милость!” А праздношатательство наших разночинцев вовсе не такое ничтожное явление, о котором бы не стоило подумать нашим публицистам и политико-экономам.

Плохо сбываются великие ожидания, которые русская публика возлагала на журналы, когда шесть-семь лет тому назад наша журналистика мало-помалу стала поднимать вопросы, давно ждавшие решения. Один из этих вопросов — вопрос крестьянский, к чести наших дней, наконец решен. Не теперь, конечно, время показывать, в чем и насколько русская журналистика содействовала решению этого вопроса. Довольно сказать, что посильное служение свое этому делу она совершила честно и единодушно. В ней раздавались споры о мнениях, от которых дело несомненно выигрывало; выигрывало по крайней мере хоть в том отношении, что масса публики уверилась в настоятельной необходимости покончить с крепостным правом путем мирного соглашения обоюдных интересов и необходимых уступок. Вначале, когда шли речи о крестьянском вопросе, журналистика действовала единодушно и, споря о мнениях, шла к одной достойной цели. О движении, которым выражалась журнальная деятельность того, еще недавнего, времени, теперь можно вспомнить как о милом прошедшем, от которого так много ожидалось и из которого вышло то, что ныне зрим и чем наслаждаемся в своей периодической литературе: шутовство, гаерство, паясничество, некраснеющая наглость об руку с непроходимым невежеством и брань вместе с выражением готовности “поговорить нелитературным языком”. Куча живых общественных вопросов по-прежнему лежит нерассмотренною и не подвергнутою никакой обработке; но литературе как будто не до них: в ней стало обнаруживаться какое-то странное, всеотрицающее направление с замечательным преобладанием памфлетного характера. Известной свободы мнений, о которой всегда хлопотало цивилизованное человечество и известное проявление которой в русской журналистике наша публика приветствовала с такою радостью, — у нас почти уже нет. У нас отпадает всякая охота говорить о том, о чем и можно, и должно бы говорить. Всякий порядочный человек, не привыкший, чтобы с его именем обращались, как с именем шута или паяца, не может без страха высказать свое мнение ни в одном русском журнале. Сейчас явятся милые ценители, которым все равно о чем ни судить, лишь бы ругаться и обругать. Они не станут спорить о мнениях, как это делается в иностранных органах, выражающих стремления самых враждебных партий, а прямо ех abrupto[157] обзовут автора “узколобым”, “тупоголовым”, а статью его “ерундою”, “ерундищею” и т. п.; если же можно, то не упустят случая: запустят свою грязную руку и в самую душу автора и поворочают в ней своими пальцами все, что автор как человек считает своею святынею и хранит от прикосновения дружеских рук с запачканными ногтями. Неуважение к личности и к праву дошло в литературе до крайней степени, до какой ни в одной стране нельзя дойти безнаказанно. Псевдонимы ни к чему не служат. Подпишите статью псевдонимом, и если не в том, так в другом всероссийском учено-литературном органе выругают за нее ваше собственное имя и пойдут его таскать по журнальным стогнам, пока не обваляют в соре, которым изобилуют задние дворы многих наших журналов. Камень-Виногоров, он же Петр Вейнберг, он же Гейне из Тамбова; Гымалэ, он же Юный топтатель; Праздношатающийся “Отечественных записок”, он же Розенгейм[158] — все это разновременно оглашено разными русскими органами, которые твердят об уважении к законности, а сами попирают всякую законность, начиная с законности, ограждающей литературное право, которая не может быть им не известною… Все это, однако, проходит безнаказанно, и человек, позволивший себе поставить свое имя хоть под одною статьею в русском журнале, должен все это переносить и не сметь обижаться. А как для всякого честного человека более или менее дорога неприкосновенность его имени, то, я полагаю, становится понятным, почему многие люди, близко знакомые с вопросами, от которых самым ближайшим образом зависит устранение разных неурядиц, препятствующих счастью и процветанию нашего общества, пишут мало или вовсе не пишут. Бранчливое направление литературы и крайнее неуважение некоторых гг. журналистов к чужой личности, усилившиеся в последние годы, повредили цели общего литературного служения более многих других причин. Это несчастное направление сбило многих литературных деятелей с почвы настоящих вопросов и вместо спора о мнениях заставило их спорить о фразах и личностях. Спора о мнениях не стало, не стало и выработанных мнений; явились мнения односторонние, которые высказывались как непогрешимые приговоры и за которые автор в случае малейшего несогласия с ним вцеплялся в личность противника: не разбирал категорически его мнения, не поверял своего мнения чужим, а именно вцеплялся в личность, тряс ее сколько было силенки, подбирал оскорбительные выражения и бросал ими в человека, заметившего неосновательность его мнения. В каждом почти журнале появились целые отделы, где известные мастера занимаются заушением и заплевыванием всех лиц, не разделяющих их мнения. Благодаря этим господам из небольшого кружка русских журналистов, кажется, нет уж ни одного не обруганного всякими кличками, которые журнальные ругатели признают за букет живой, народной речи. Они увлеклись до того, что сами уже не в силах отличить простоту речи от просторечия; им хочется все втиснуть в литературу, и никто из пишущих людей не может поручиться, что в один несчастный день какой-нибудь из журнальных молодцов не увлечется до того, что, не говоря худого слова, обзовет его так, что в самом сборнике Рыбникова обозначено только начальными буквами. Все может быть, когда уж пошло на угрозы: “поговорить нелитературным языком в печати”.