В заключение заметим, что, по крайнему нашему разумению, осуществление проекта земских учреждений принесет неисчислимую пользу России, и столь же, не менее, благотворно отзовется на ней, как освобождение крестьян или введение гласного судопроизводства.

От осуществления этого проекта правительство наше может только выиграть во всех отношениях, ибо устройство земских учреждений по этому проекту будет, во-первых, новым доказательством здраво и благотворно-либерального направления правительства в управлении государством; во-вторых, правительство найдет в этих учреждениях самых верных, способных и естественных помощников себе в управлении земскими делами; оно лучше прежнего будет знать местные нужды различных местностей России и более прежнего будет иметь как материальных, так и нравственных средств для достижения высших государственных целей.

Все сословия наши также могут только выиграть от осуществления проекта земских учреждений, потому что действие этих учреждений откроет возможность верно и прямо, без посредства, заявлять правительству о всех истинных нуждах края. Земские повинности будут распределяться правильнее, и вообще местные земские дела примут другой лучший оборот. Экономическая польза от действия этих учреждений будет более чем велика: она будет громадна. В этом не усомнятся по крайней мере те, которые понимают, как велико значение, например, путей сообщения для экономического развития края. Правильное действие земских учреждений не только улучшит местные дороги, но даже даст возможность правительству, с меньшими пожертвованиями для казны и с большею легкостию и скоростию, чем ныне, проводить, например, государственные линии железных дорог и т. п. Народное продовольствие тоже может только выиграть от этих учреждений. Мы даже думаем, что и государственные финансы наши могут получить лучшее устройство от действия земских учреждений, потому что, чем лучше будет правительство знать действительные нужды и средства страны, тем лучше будут и все административные меры и значительнее административные средства. Словом, мы ожидаем для России, от осуществления проекта земских учреждений, только блага и пользы, пользы и блага.

Наконец на дворе светлый праздник и весна. Лед с улиц почти везде сколот; на детской ярмарке у Гостиного двора только что отошла страшная давка; начинается давка на съестных рынках; в Конном переулке темные личности предлагают необыкновенно дешевые фуляровые платки, которые им стоили только одного ловкого движения; окна магазинов убраны особенно эффектно. Роскошь и вкус, вкус и роскошь. Говорят, что некому покупать, что ни у кого нет денег; но эти толки, должно быть, слишком преувеличены. Денег нет у тех, у кого их и прежде не было, а у кого они были и кто не слишком увлекался льстивыми обещаниями акционерных компаний, у тех деньжонки еще водятся. Иначе кто же бы печатал в “Ведомостях С.-Петербургской городской полиции” объявления о пропаже левреток и кингсчарльзов, за доставление которых назначается 25 руб., 50 руб. и даже более рублей награждения. Но роскошь и вкус царят не в одних галантерейных и модных магазинах: булочные и колбасные лавки тоже приняли праздничный вид и заявляют претензию на вкус и роскошь. Из их окон необыкновенно глупыми глазами смотрят на прохожего бараны с золочеными рогами, красивые окорока, чудовищные колбасы и разные другие весьма вкусные мяса, между которыми первое место, разумеется, занимают разукрашенные свиные головы.

Исторических следов перенесения к нам этого обычая до сих пор не исследовал ни г. П. К. Щебальский, ни г. Громека, почитающий себя, в качестве “философа и летописца”,

компетентным во всех вопросах; но можно полагать, что мы заимствовали этот обычай у немцев, ибо не только в поваренных книгах, но даже и в поэтических произведениях[35] есть свидетельство, что немцы особенно сочувствуют всякой попытке облагородить данную свиную морду и сделать из непотребного рыла даже весьма благообразную в своем роде фигуру. На это также есть, кажется, несколько остроумных намеков в “Отечественных записках”, мимо которых, как известно, ни птица не пролетит, ни зверь не проскочит; хроникер с свистунами все заметят и тотчас запишут своими лебедиными перьями.

Однако же мы еще не чувствуем себя в положении Сквозника-Дмухановского и видим не одни только свиные рыла да рогатых баранов, видим и гладкие и бородатые человеческие лица, которые, через несколько дней, станут обниматься и целоваться, как братья… да, они станут целоваться; таков

Святой обычай старины.

Они выслушают призыв забыть друг другу все зло, все неправды и не дадут ближнему целования Иудина, но встретят его как брата. А как встречают у нас теперь братьев? Да встречают вообще очень мило, а провожают еще милее. Стало быть, мы не “гнилой Запад”, мы чисты сердцем и душой, мы любимся, мы целуемся, ergo[36] мы люди теплые, сердечные и искренние.

Это, впрочем, так и описывается; да иначе это и быть не может, ибо не только такие теплые люди, как г. Громека, изобличенный г. Чернышевским в беспардонной пылкости чувств, но

всякий раз, когда дело касается высоких нравственных качеств, доступных только одному русскому народу.

Но из Москвы раздается странный голос. Он кричит: “Поздравляю вас с новым годом и с новою ложью на старую ложь”. Мы прислушиваемся к этому голосу и разбираем, что он выходит не из могилы цинически смешливого барона Брамбеуса и не из гортани “уклончивого до фальшивости” г. Чернышевского, это голос прямодушного Аксакова. “Шутит”, — думаем мы сначала; “совершенно прав”, — прибавляем мы подумавши. Да, ложь и ложь. Ложь к новому году, ею можно ударить челом и к светлому празднику. Ложь в доме, ложь на улице, ложь в театре, ложь в литературе, ложь в поэзии, ложь во всех отношениях человека к человеку и к самому себе. Странное время! Странные люди! Сын повесничает и профанирует родительскую любовь; отец и мать убеждены, что дитя их проникнуто современными идеями, и скрепя сердце безропотно сносят оскорбления своего святого чувства; сестра смеется над сестрою, довольною скромною долею жены и матери; мать и сестра не возражают, находя это современным направлением; мать тяготится детьми и бросает их на наемные руки, отец с болью в сердце объясняет это высшими требованиями жениной натуры; женитьба без любви и замужество по расчету… Все страдают от лжи, и все утешают себя ложью, и вся эта гадость, вся эта ложь прикрывается хитро придуманными извинениями, которые всеми повторяются и которым, хоть в душе, слава Богу, никто пока не верит. Но известно, что стоит лгать дольше, и сам лгун уверует в свою ложь. Искренность в общественных отношениях исчезла едва ли не более, чем в отношениях семейных. Ложь в литературе, самая печальная и самая вредная ложь, стала до такой степени очевидною, что в самых дальних углах Русского царства, где еще так недавно всякое печатное слово принималось на веру, где голос писателя был голосом вещего пророка, замечается самое сильное сомнение и растерянность. Публика не знает, кому верить и чему верить. Это происходит вовсе не оттого, что в современных изданиях начали несколько резче проводиться убеждения писателей различных направлений. У общества довольно смысла, чтобы сделать выбор между тем или другим направлением, но оно теряется потому, что в великом большинстве органов, проповедующих свои тенденции, не видит ничего искреннего, ничего практического, верного и прямо относящегося к настоящему положению. Это совсем и не оттого, чтобы в обществе особенно сильно проявлялся дух анализа, критические попытки — совсем нет! Оно просто теряет веру в сочиняющую (чтобы не сказать лгущую) литературу, и само теряется в недоразумениях и догадках. Русской литературе настоящего времени выпала завидная доля. Встрепенувшись после долгого сна и, так сказать, обновясь в самой себе, она нашла в русском обществе почву, правда, поросшую тернием и волчцом, но все-таки почву сильную и девственную, готовую воспринять и вырастить всякое доброе семя. Литература, кажется, хотела воспользоваться силою этой почвы, но, увлеченная общим потоком лжи, не сумела право править свое дело. Она очень верно порешила, что нужно взяться за родные, близкие нам интересы, за нашу народность, за наши нравы. Прием был весьма утешительный. Но вслед за первым приемом стала проявляться и несостоятельность многих писателей для добросовестного и беспристрастного окончания ими взятого на себя труда. Сами представители очень почтенной народной партии в литературе очень скоро заметили свою несостоятельность и, сбиваемые собственным бессилием и неведением, спешили объяснять свои неудачные писания крайней недоступностью начал, сокрытых в русском народе, и неспособностью мозга, растленного западною цивилизациею, понять идеальную мудрость, сохраненную русским народом в первоначальной чистоте доисторического времени. Вне самого кружка, состоящего из представителей журнальной литературы, на это затруднительное дело смотрели иначе, и смотрели гораздо правильнее. Люди ученые и знакомые как с историею литературы, так и с историею народов, видели в повороте литературы исключительно к народному быту явление, не раз повторявшееся во многих странах, переживших тот период развития, к которому приближаемся мы, а темные и смешные толки о недоступности изучения разных порядков русского народа они рассматривали как естественное следствие этого крутого поворота к народному быту, без всякой предварительной подготовки и без знакомства с историею, дающею возможность ясно понимать то, что невежде представляется необъяснимым, загадочным и совершенно оригинальным. Люди простые, не заслуживающие от “Современника” и образованной редакции “Искры” решительно никакого упрека в учености, решили это дело с своей точки зрения тоже очень верно. За исключением некоторых рассказов гг. Щедрина, Успенского и писем Якушкина, они нигде не встретили верного описания народного быта, нигде не увидали того народа, с которым они живут, а в весьма многих толках о народности встретили странную, хотя, может быть, и весьма благонамеренную болтовню, назвали ее ложью и перестали заниматься неинтересным и бесполезным, по их мнению, чтением. Упрекать их в этом случае нельзя. Кому, в самом деле, из взрослых людей может прийти охота читать сказочные фантазии какого-нибудь петербургского хроникера, считающего себя вправе рассуждать о русском народе потому только, что он прочел “Русский народ и государство” московского профессора В. Лешкова? Кому охота слушать бредни о том, что воочию совершается, и совершается по законам понятным, по побуждениям, объясняемым совсем не так, как силятся объяснить их заостренные в один бок публицисты? Разумеется, ни купечеству, ни духовенству, ни дворянству, словом, никому из всей той массы, между которой народ считает несколько своих недругов, но многих представителей которой он знает с одной стороны и принимает их, как людей, ему ведомых; тогда как некоторых представителей самой гуманной партии, останавливающихся перед всяким веревочным обрывком, которым мужик стегает свою бабу, с вопросом “Метафизика” и стремящихся изъяснить каждое душевное движение пахаря совершенно особым строем психических начал, народ… ну, просто провожает так, как он провожал уже некоторых. Это первый, весьма серьезный и весьма печальный след лжи, которою захлебнулась современная русская литература. Ложь только может вести ко лжи, и живой пример у нас перед глазами.