С удовольствием мы прочли 1–6 и 7–8 №№ обновленного “Века”. В нем приняли участие лучшие петербургские литераторы. Мы уважаем всякое литературное направление, если только оно честно, верно и точно определено; а этим отличаются 1–6 номера “Века”. Все журналы имеют одну цель: благо всего народа и каждого лица в отдельности; расходятся только в средствах. Каждая партия хочет доказать верность и непогрешимость своих тенденций; но, по долгу справедливости, нисколько не должно посягать на свободное изложение мнений противной стороны. Чем определительнее и разумнее выражаются эти мнения, тем борьба делается интереснее и серьезнее; тем скорее можно ожидать благотворных последствий. Выходя из этой точки зрения и вообще не высказывая, по духу нашего журнала, нашу симпатию к тому или другому направлению, мы не можем не указать на то заметное сходство в способе ведения журнала, которое выразилось между “Веком” и “Днем”. “Век” сделался “Днем” Петербурга. Как “День” есть выражение направления одной из значительной партии Москвы, так и “Век” представляет собой орган одной из значительной партии Петербурга.

Полемика, возникшая в последнее время между петербургскими и московскими журналами, может значительно уяснить многие стороны наших общественных недугов и послужить к скорейшему сближению враждующих сторон. Эта мысль оправдывается поговоркой, если два умных человека спорят, то это значит, что они только не понимают друг друга.

Общее недоверие друг к другу есть один из признаков упадка нравов. Крайняя подозрительность и склонность объяснять каждое движение своего ближнего порочными побуждениями и затаенными мыслями способны, в известных случаях, импонировать энергию деятелей и порождают вредное равнодушие к общественным интересам. Характер подозрительности почти всегда выражает собою характер подозревающих — характер среды или даже целого общества, целой нации. В русском обществе (в широком смысле этого слова) слепое доверие нередко идет об руку с самой болезненною и оскорбительною подозрительностью. Это можно заметить в самых разнообразных сферах русской жизни. У нас есть сумасшедший кредит в торговых сделках, и у нас же нет правильного кредита, способного поднять торговлю и расширить промышленность при посредстве бескапитальных рук. У нас запирают жен на замки в комнате, усыпанной пеплом, и у нас же, уходя на год, на два из дома, оставляют дома битую бабу без гроша денег и не сомневаются в ее верности. У нас легко поверят болтовне прохожего солдатика, предрекающего какую-нибудь небесную или земную кару, и не верят тому, что вредно принуждать роженицу давиться своей косой. У нас, наконец, есть люди, которые не верят в Бога, а твердо уверены, что, если зачешется переносье, то кто-нибудь умрет. Смешная до безобразия смесь наивной доверчивости и безумной подозрительности до такой степени странны, что трудно решить: более ли доверчив или более подозрителен современный нам русский человек? Делая этот вопрос, мы прилагаем его к русскому человеку вообще безотносительно, ибо все многоречивые толки о совершенной оторванности от народа всех русских людей, не сморкающихся в руку и носящих в карманах носовые платки, еще не заставили нас уверовать в этот окончательный разрыв. Народные родовые черты слишком рельефно выступают, чтобы можно было не заметить живого сродства в характерах безалаберных бар и беспечных мужиков. Как простолюдин слепо верует в предсказания своего знахаря и беспечно ожидает сладкого исполнения этих предсказаний, так и иная московская аристократка, уповая на слова известной мадам Ленорман, ждет возвеличения своего имени в род и род. Как торжковские мещане не требуют никаких оснований для того, чтобы заподозрить человека в поджигательстве, и без суда ищут его погибели, так и некоторые столичные кружки бывают склонны заподозревать честных людей в злонамеренных покушениях против общества или против известной идеи, которою дорожит общество. Здесь общенародная черта слепой доверчивости, смешанной с безумною подозрительностью, выступает очень рельефно и показывает всю родственность характеров торжковских мещан, изловивших недавно мнимого поджигателя, с людьми иной сферы, стремящимися уловить некоторых общественных деятелей клеветами, касающимися их репутации. Не замолкли еще толки насчет известной заметки “Русского вестника”, написанной для издателя “Колокола”; не успели еще в обществе досыта натолковаться об уместности или неуместности этой заметки, — как в некоторых столичных кружках начали ходить рассказы о побуждениях, руководивших гг. Каткова и Леонтьева к открытому возражению публицисту того берега. Толки эти повторяются так часто, что они, вероятно, не новость для большинства наших петербургских читателей, а может быть, они не новость даже и для иногородних наших подписчиков и для самих лиц, которых они касаются. Мы перенесли несколько смешных упреков за то, что позволили себе рассуждать о народном говоре при бывших в Петербурге пожарах, и теперь, напомянув нашим недругам, что газета не только может, но даже должна прислушиваться к общественным толкам и отзываться на них, мы позволим себе заявить о толках, ходящих в некоторых общественных сферах, насчет побуждений к напечатанию в “Русском вестнике” заметки издателя “Колокола”.

В кружке людей, от которых можно было бы ожидать благоразумия и справедливости, говорят, что редактор “Русского вестника” поместил заметку против Герцена из личных видов. Это говорят, повторяем, люди, живущие в Петербурге, — люди не без некоторого образования и не без громадной претензии на политический смысл и развитие, и говорят с простодушной уверенностью. Предавая гласному позору эти бесстыдные толки, мы надеемся, что редактор “Русского вестника” не оскорбится нашим поступком. Г. Катков лицо общественное, и толки, которым он подвергается, достойны внимания не столько по отношению лично к нему, сколько по отношению к критическому смыслу некоторых общественных кружков.

Нам кажется, что заметка, написанная г. Катковым для издателей “Колокола”, — явление чисто последовательное. Имея перед собою всю литературную деятельность редактора “Русского вестника”, никто не имел повода удивляться появившимся в этом журнале возражениям против социалистского учения г. Герцена. Если бы “Русский вестник” согласился с основными положениями социалистского журнала, издаваемого в Лондоне Герценом и Огаревым, то он перестал бы быть “Русским вестником”, сделался бы неверным своему направлению, которое пользуется на Руси вовсе не таким малым сочувствием, как мерещится некоторым петербургским журналам, и, наконец, упал бы в общественном мнении у всех людей, уважающих характер и стойкость убеждений. Если статья против направлений “Колокола” клонится ко вреду интересов нашего общества, то как же прежние статьи “Русского вестника”, в которых, со дня начала этого издания, постоянно и неуклонно проводилась одна и та же идея, не признавались вредными для общественных интересов? Неужели идея эта стала вредною только с тех пор, как в ее духе стали относиться к имени Герцена? Неужели для нас дело в Герцене или в Каткове, а не в существе учения, проповедуемого их изданиями? А выходит, кажется, так. Мы не умели вникать в смысл статей вроде недавней статьи о прусских юнкерах, а сердились, если “Вестник” останавливал безобразные и недостойные намеки на синий картуз г. Громеки или указывал безрассудство “демонических натур” по поводу известного четвертака. Что же делают наши общественные кружки? Неужели они не замечают своей “умственной малости”, когда произносят недостойные клеветы и бессмысленные приговоры на своих общественных деятелей! Неужели они не замечают, что после громкого заявления о своей непочтительности к авторитетам они сами, более чем кто-нибудь, начинают служить не делу, а лицам? Поистине изумительное потемнение.