Опять начинает фальцет.

— Наш почтенный член, Юлия Петровна, содержащая школку из семи девиц, при содержимом ею пансионе получала на нее ограниченную субсидию, которую желает получить и снова.

Молчание. Одна дама катает трубочку из бумаги.

— Она, господа, просит отрядить депутацию, которая бы удостоверилась в состоянии школы.

— Теперь этого нельзя сделать, — говорит бас.

— Отчего?

БАС. — Оттого, что в школе учениц нет.

ФАЛЬЦЕТ. — Это, она говорит, можно устранить, можно собрать некоторых, а помещение и прочее все видно.

ТЕНОР. — Лучше отложить, пока соберутся ученицы.

Дама делает упрекающий взгляд.

БАС. — Да, отложить!

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. — Конечно!

ФАЛЬЦЕТ. — Но, помилуйте, ей нужно, она говорит…

Спор полчаса, и дело решается в пользу немедленной выдачи субсидии, послав предварительно избранных лиц удостовериться в состоянии школы, ученицы которой распущены.

(Чай подают с кренделями.)

При Глуповском уездном училище смотритель Розгочкин основал школу для приходящих мальчиков; Иван Иванович Икс был в ней, все нашел в отменном порядке, как система, так и то-то, преподавание, ну, и все.

— Могу сказать, — начинает выбивать, утупляя глаза в стол, Иван Иванович, — в рассуждении системы и прочего и… начиная с одного и до семидесяти пяти, постепенно…

— Да, — перебивает фальцет. — Так бюро полагало изъявить нашу признательность.

— Конечно!

— Разумеется!

— Изъявить!

Шум.

— Господа! Господа! Позвольте же, господа! Только вот что: имеем ли мы право изъявлять признательность?

— Отчего же?

— Почему же?

— Чтоб министерство не обиделось?

— Какое?

— Министерство народного просвещения.

— Какой вздор!

— Обидится.

— Непременно обидится.

— Не обидится…

Спор долее часа: решается так, что как-то ничего не поймешь, будут ли объявлять признательность или нет, и обидится ли этим министерство народного просвещения или не обидится?

(Чай подают с лимоном и со сливками.)

— Вот, господа, наш почтенный член, Екатерина Николаевна, учредила школу, в которой девочек обучают читать, писать, шить, гладить, чистить перчатки, убирать головы и…

— Зачем убирать головы?

— Зачем чистить перчатки?

— Отчего же не убирать голов?

— Не надо — это не ремесло.

Длинный разговор, заключаемый тем, что голов не надо убирать.

А публицисты восхищаются, что в некоторых петербургских парикмахерских мужчины заменены женщинами. Значит, они, то есть публицисты, напрасно восхищаются: парикмахерства не нужно.

— Так, соглашения, господа, очевидно, произойти не может; надо баллотировать вопрос. Как угодно баллотировать?

— Записками.

— Шарами.

— Записками.

— Записками.

— Шарами.

— Шарами.

Шары берут верх.

— Безусловным большинством?

— Да!

— Нет!

— Большинством двадцати членов.

— Помилуйте, нас всех сегодня двадцать восемь.

— Ничего.

— Это невозможно.

Фу ты, господи милосердный! И это называется дело делать!

Будет уже примеров: надоели, чай. Остановимся на четырех, и вместо пятого примера расскажем последний казус осложнения комитетских занятий.

Нынче комитет собирается под председательством Сергея Сергеевича Лашкарева, и при нем он отучился даже от того, что знал при г. Вернадском. Теперь комитет представляет просто кагал какой-то, все говорят — и никто не хочет слушать, друг друга перекрикивают, один другого путает; очередь не наблюдается.

— Нет, позвольте, Петр Иванович!

— Нет, Петр Иванович, позвольте я расскажу.

— Нет уж, позвольте я.

— Нет я; вы, Петр Иванович, не расскажете, у вас красноречия нет, у вас зуб со свистом.

Сходите, читатель, полюбоваться на эти безобразные заседания, на это греховное толчение воды; сходите, чтоб поверить в справедливость наших слов и глубже усвоить себе полезное отвращение от меледы, которую люди позволяют себе называть делом.

Под председательством С. С. Лашкарева комитет дошел до того, что одного “бюро” ему стало мало, и он ощутил необходимость выделить из себя еще что-то вроде комитета в комитете, для специально педагогических занятий. Несколько голосов, правда, восстали, было, против этого нового выделения, но ничего не сделали. Козероги были за выделение, и оно состоялось: двадцать два, не то двадцать три человека составляют теперь особую комиссию. Выборы были достойны слез и смеха: приходилось чуть не самому себя выбирать. Но все равно, — нелепость сделана, теперь опять за разговоры, пока не придет кому-нибудь в голову еще выдумать какую-нибудь комиссию.

Между молодыми членами этого комитета все более распространяется убеждение, что не стоит в нем тратить времени, а две дамы очень категорически выразились, что “вместо этого празднословия лучше свою горничную читать учить”, — и правда.

5) Ученая говорильня государственных имуществ (ученый комитет) может сделаться предметом рассуждений только тогда, когда в мире Божьем станет ведомо, где эта говорильня и как отпираются двери принадлежащего ей помещения.

Одним словом, все это, как мы уже сказали, пруды, стоячие, заросшие тиною пруды, с тем единственным неудобством в сравнении, что они открываются тогда, когда водяные пруды покрываются льдом, и закрываются, когда те освобождаются из-под льда.

А ведь могло бы быть совсем иначе. Все эти собрания могли бы быть весьма полезны, если бы каждая говорильня ясно определила себе свое значение, позаботилась о своих средствах и поняла, что нельзя же целый век фразерствовать и долго прикрывать бессодержательную пустоту пышным именем ученых комитетов и обществ. Все несчастие наших говорилен, кажется, прежде всего лежит в том, что они не уяснят себе: заключается ли их главнейшая обязанность в возможно большем словоизвержении или в известной деятельности, в известной работе за стенами комитетов, в стенах которых нужно только обсудить, как ловчее взяться за известное дело, и, сделавши его, оценить его результаты и сообразить общие выводы. Коли это чистые говорильни, как, например, говорильня г. Вернадского, то, разумеется, от них нельзя требовать того, что требуется от комитетов. Если ты говорильня, так и пусть в тебе разговаривают: какое же кому дело, что людям хочется заниматься разговорами и они собираются разговари<ва>ть? Бог с ними, пускай тешатся, и если эти беседы ведутся сколько-нибудь дельно, то к ним даже должно отнестись с подобающим уважением, как к полезному занятию, ибо разумная беседа и состязание по различным социальным вопросам, несомненно, могут быть очень полезны. Но нужно же так и говорить, что мы составили беседу, экономическую, географическую или какую другую, а не комитет. А если ты комитет, так действуй же! Вон тюремный комитет, комитет о раненых, комитет о бедных, комитет цензурный и многие другие, — так там действуют. А Политико-экономический комитет г. Вернадского где действует? В каких областях ощущают его деятельность? Ни в каких. Он — говорильня и делать ничего не может, ибо у него нет никаких средств действовать, и он не должен называться комитетом. Это говорильня по принципу.

Вольно-экономическое общество, Географическое общество и Комитет грамотности по принципу учреждения активные, но они бездействуют по неспособности — или по нежеланию действовать. Это говорильни по факту.

Говорильня Ив. В. Вернадского в тысячу раз достойна большего почтения, чем два названные нами общества и Комитет грамотности. Об Ученом комитете государственных имуществ и разговора нет. Где он там есть, — нам неизвестно.

Географическое общество могло бы обогатить науку прекрасными и обильными материалами по части этнографии и статистики. У него в числе членов есть литераторы, известные своими способностями в этом роде; они оставлены без внимания. Общество делает затраты, которые нельзя назвать очень производительными, а между тем не может послать каждое лето трех-четырех человек, и в отделении этнографии пробавляется чтением рассказцев г. Южакова. Географическое общество не богато; оно не может тратить много, — это правда. Но две или даже полторы тысячи рублей оно может же затратить на посылки, и эти деньги будут затрачены вполне производительно. Не говоря уже о том, что приобрела бы русская этнография и статистика, если бы по поручению общества поездили лет десяток пять-шесть способных людей, но и самые расходы на их посылку могли бы окупиться. Хорошо, толково написанные статистические статьи и живые этнографические очерки, разумеется, подняли бы записки-то общества, которых нынче никто не читает, да и могли бы идти в отдельной продаже. Помилуйте, скажите: как не идти журналу, в котором можно рассказать, как живут люди у Чукотского носа? Как цивилизуется меря? Какие обряды у крещеной, но тайно язычествующей еще мордвы? Что творится по медовым бортям у чуваш? Сколько в Коле выпивают хересу? Сколько в Киеве сожигают воску? Сколько орловских помещиков после февральского манифеста попродали земли и взялись за торговлю? Сколько из этих дворян расторговалось и сколько пошло проповедовать, что земляной рубль тонок да долог, а торговый широк да короток? Сколько харьковских панов, в силу того же манифеста, поехали за шерстью, а вернулись сами остриженные? И многое множество подобных интереснейших вещей. Как можно, чтоб не читали такого журнала, чтоб он не только не расходился, но даже был вовсе неизвестен! Этого быть не может! Или, разумеется, пожалуй, и может быть, если в нем будет находить себе место всякая бездарность, не исключая даже невозможных сочинений В. П. Безобразова.