“Поместившись в большой и довольно чистой горнице, я стал расспрашивать о житье-бытье, и мне рассказали вот что:

— Таперича ничего, как будто попривыкли, а попервоначалу — беда. Пуще всего бабы голосом голосили. У нас они, сам знаешь, привыкши два раза в год к Владычице, Знаменью Коренской божьей матери ходить, а здесь етаго заведения нетути — ну и тосковали. Другое, опять наша сторона садовая, а здесева нет табе ни яблочка, нет табе ни дульки, — етим скучали. Веришь ли, отселева баб пять, должно быть, у Коренную, к девятой пятнице ходили. Что ж, бог привел, поворотились. Пробовали мы и яблони садить, семечками, стало быть; взойдеть, растеть, а там пропадеть. Что будешь делать. Климант такой, что ли-ча? А вот насчет хлебушка — ничего, земля уродимая. Пашаница растеть, рожь, только настоящей аржи тут самая малость, больше ярица. Скус тот же, а силы нет. Насчет скотинки тоже слободно, а чтоб лошадей крали, как по нашим местам, здесева не слыхать.

— А каковы соседи?

— Всякие есть: и худые и добрые… Насчет сибирских, мы их чалдонами дразним, больше чаями занимаются, а работать не охочи. Иные живут справно, а есть и нищета. А то вот недалеко новоселы калуцкие: к пахоте непривычны, народ лесной, то бедуют, то есть так бедуют, что боже мой!..

Подали самовар, и, нечего греха таить, кажется, не чищенный со дня покупки.

— Э, да вы чай пьете?

— Нет, мы к нему непривычны; молодые стали баловаться. Его мы больше про чалдонов держим: яны без етаго не могут.

— А чалдоны у вас часто бывают?

— А то как же? Известно, по-суседски: хлебушка когда купить, когда взять до новины.

— Разве у них нет хлеба?

— Есть, как не быть, да всё меньше супроти нашего, им так не спахать: мы на том стоим”.

В этой заботе о хлебе притупляются и со временем врачуются или гаснут порывы nostalgiae,[215] и переселенец становится старожилом, а потом и туземцем, которого новые пришельцы, в свою очередь, станут дразнить чалдоном, а он их считать необразованными мужиками.

Удивительная эта привилегия нашего русского человека слыть образцом невежества даже среди своих же братий, которые имели случай только обазиатиться, и у г. Турбина очень много чрезвычайно интересных наблюдений над этими пионерами русской цивилизации в Сибири, но мы уже остановимся на том, что рассказали. Кажется, и этого довольно для того, чтобы дать понятие об этой книге тем, кто ее не читал, но может прочесть с большим для себя удовольствием и с пользой.

Недавно нам довелось сказать в “Русском мире” несколько сочувственных слов в похвалу превосходным народным сценам П. И. Мельникова и указать, что не народный жанр в повествованиях этого рода опостылел читателям, а опостылела манера жанристов Успенских, Левитова и других, прослывших за специалистов в изображении народных сцен, тогда как их справедливее, кажется, просто считать специалистами для сочинения сцен нелепых и безвкусных. Теперь же мы очень рады возможности, говоря о книге С. И. Турбина, еще раз показать, что народные сцены могут быть и интересны и приятны, если у автора, который их рассказывает, есть настоящая наблюдательность, положительный ум и добрая воля оглядеть “Ивана Ивановича кругом”, а не с одной той стороны, откуда он пошлее, злее и отвратительнее.

Материал все тот же самый, но что под пером гг. Мельникова и Турбина, а еще более под пером гр. Льва Н. Толстого выходит занимательно и прекрасно, то под другими перьями нередко становится безобразно и поистине отвратительно. В чем же тут секрет? Очевидно, в том, что народные сцены хороши, когда они пишутся людьми сведущими, талантливыми и чуткими, но сцены эти отвратительны, когда они сочиняются холодными паяцами, которые всетда имеют свойство надокучать своим кривляньем всякому, кто еще не извратил своего вкуса до того, чтобы предпочитать художника фигляру.

Впервые опубликовано в газете “Русский мир”, 1872 год, 9 мая.

Журнал “Промышленность” заявляет мысль, которая, вероятно, не раз занимала уже умы передовых людей нашего промышленного мира. Мысль эта та, что для умственного и нравственного развития русских коммерсантов было бы весьма полезно устроить в думе библиотеку, музей товароведения и вечерние классы. Наше именитое купечество, вероятно, оказало бы щедрое содействие для первого обзаведения, издатели книг не затруднились бы сделать значительную уступку в пользу библиотеки, а наши ученые руководили бы преподаванием, составлением музея и пр. Получать книги из библиотеки на дом за ничтожную плату, обозревать ежедневно музей, слушать ежедневно лекции — это такие прекрасные вещи, которые мало-помалу привлекли бы серьезное внимание многих любознательных коммерсантов и весьма много способствовали бы умственному и нравственному развитию гостинодворских мальчиков и молодых приказчиков. Журнал “Промышленность” того мнения, что следовало бы сделать “обязательным для мальчиков посещение вечерних классов”. Что касается лекций, то здесь, по его мнению, должно было бы читать: промышленную экономию, товароведение, бухгалтерию и отчасти торговое право. Относительно музея товароведения можно надеяться, что появление его в Петербурге было бы встречено всеми сословиями с большим сочувствием, и никто не отказался бы от посильного пожертвования. Каждый потребитель пожелает узнать и признаки добротности товара, и лучшие фирмы, и сходную цену, а потому музей товароведения вскоре сделается настоящим справочным местом для всех жителей столицы и отличною школою для всего промышленного сословия. Образчики всевозможных товаров появились бы очень скоро со всех концов России, от всех производителей. Иностранцы не замедлили бы также украсить наш музей своими произведениями. Таким образом, мало-помалу музей товароведения, разрастаясь все больше и больше, сделается нашею постоянною всемирною выставкою, русскою товарною консерваториею и т. п. По примеру Петербурга вскоре, а может быть и одновременно, появились бы такие же музеи в Москве и в других центрах русской промышленной и торговой деятельности”.

Подобного рода пожелания мы как-то давно читали и в “С.-Петербургских ведомостях”. Несколько лет тому назад там шла речь о будто бы “замечательно богатом” товарном кабинете здешнего коммерческого училища; возвещалось даже опубликование его каталога; но вот прошли годы, а о товарном кабинете училища и о степени доступности его для публики ни слуху, ни духу о сю пору нет. Если этот товарный кабинет действительно не миф, то чего ж лучше, как поставить его в основу предполагаемой русской товарной консерватории?

Из писем, которыми время от времени удостоивают нас некоторые из деревенских подписчиков “Северной пчелы”, мы могли заметить, что помещики начинают становиться в разлад с некоторыми из представителей местных мировых учреждений. Не имея полномочия давать гласность письмам, не назначенным для печати, и признавая многие из них даже неудобными к напечатанию, мы тем не менее считаем себя обязанными сказать несколько слов о характере сообщенных нам неудовольствий. Замечательно, что нет открытых жалоб на уклонение посредников от исполнения своих обязанностей по своекорыстным или иным неблаговидным побуждениям. Все упреки, делаемые мировым посредникам, заключаются в том, что они действуют пристрастно в пользу одного из двух сословий, между которыми они поставлены. Неудовольствия эти, очевидно, проистекают от того, что представители каждой стороны желают себе большей доли участия от посредников и, забывая трудное положение этих лиц, ставят их не медиаторами, а, так сказать, сословными адвокатами. Имея перед собою письма помещиков, временнообязанных крестьян и людей, проживающих в деревнях без всякого прямого соотношения к мировым учреждениям, мы сверяли тон выраженных ими неудовольствий. Неудовольствия помещиков на пристрастие посредников в пользу крестьян выражаются с скорбью, чувством негодования и некоторым разочарованием в возможности достижения целей, указанных мировым учреждениям. Письма временнообязанных крестьян большею частью имеют своим предметом жалобы на непонимание посредниками народных нужд, а не на лукавство или криводушие. К тому же число писем, полученных нами от временнообязанных крестьян, относительно к числу собранных помещичьих писем как 1 к 7, что можно отчасти объяснить безграмотностью крестьян и непривычкою к сношениям с общественными органами. Письма деревенских жителей, не имеющих прямых столкновений ни с помещиками, ни с крестьянами, ни с мировыми учреждениями, отличаются объективностью и составляют в наших глазах дорогой материал в настоящем вопросе. Не имея права не доверять ни первым, ни вторым, мы даем особую цену третьим, как показаниям людей сторонних и лично в этом деле не заинтересованных, а потому и свободных от чувств, волнующих крестьян и помещиков. Из всего, что мы перечитали, нам стало ясно, что не только помещики и крестьяне очень часто не довольствуются беспристрастием посредников и желают иметь в их лице каждый своего сторонника дома и сословного адвоката на мировом съезде, но и сами посредники очень легко впадают в такое сторонничество. Неблаговидных побуждений, вроде побуждений, обыкновенно движущих сердцами жрецов Фемиды, им, однако, не приписывают; да и сторонничество это более выражается в пользу крестьян, чем в пользу землевладельческого класса. Стало быть, здесь нет и места недостойным подозрениям: перекупить продажную совесть если кто может, то уж, наверное, не беднейшая сторона, не крестьяне, а симпатии посредников видимым образом склоняются на сторону крестьян.