— И вступиться-то за свою честь нельзя: как раз под суд упрячут, — заметил четвертый.
— Кабы прежде, без огласки отдали бы под суд, г. Лаговский непременно оправдался бы, то и денежки возвратили бы ему, — подумавши, сказал один из говоривших; — ну, а теперь, как дело пошло такою дорогой, ему остается только смириться, молчать, улизнуть из Петербурга или из Москвы, купить себе хуторок и зажить себе хоть и барином, но скромненько, не обращая уже на себя общественного внимания.
— Нет-с! этого так оставить нельзя! — воскликнул тот, кто напирал на оскорбление чести. — Тот, кто донес департаменту и чье имя мне, к досаде моей, неизвестно, тот ведь сгубил г. Лаговского. Его самого нужно теперь сгубить! Вот мой план каков: г. Лаговский должен немедленно подать прошение, что, дескать, я сейчас только из газет известился о варварском злодеянии, против личности и чести моей злокозненно предпринятом. Дело совсем не так было, как оно описано. Я — невинная жертва изверга; только изверг рода человеческого мог оговорить меня в преступлении, о котором я и понятия никакого не имею. Выслушайте меня и судите! Я действительно подавал прошение управляющему питейными сборами и просился на место старшего ревизора. Но я просился туда не в целях нажиться, а потому что служба самая благородная та, которая тесно связана с просвещением народа и с отучением его от прежних гнусных пороков. По месту прежнего моего служения я знал все слабые и черные стороны дела и, веря в нынешний прогресс, обрек себя служению общему делу на стезе прежних питейных откупов. Я наведывался не раз к будущему своему начальнику, но положительного и удовлетворительного ответа от него никогда не получал. В словах его слышались только разные отдаленные намеки и поведки, до истинного смысла которых добираться я не желал. Не желая напрасно терять время на то, чтоб ежедневно наведываться о ходе дела, я решился написать откровенное изложение своих мыслей будущему своему начальнику и высказать ему все максимы жизни, которые мне, как и всякому благородному человеку, были хорошо известны. Я придал своему писанию вид не обыкновенного письма с милостивым государем и прочими околичностями, а простой записки в третьем лице, как будто какой-нибудь статьи, и не подписал ее, а чтоб видели, чьи эти мысли и куда они клонятся, я вложил в пакет свою визитную карточку. Вдруг нынче из газет узнаю, что на меня кладут нарекание, будто бы я за место, на которое хотел поступить, давал тысячу рублей! Да помилуйте, у меня и тысячи копеек не было! Я человек бедный, но честный, и честь — единственное мое богатство. Теперь и его меня лишили изверги! Требую суда строгого, требую дорогого окупа за оскорбление чести.
Оратор, так горячо защищавший интересы г. Лаговского, был уверен, что, если б повернуть дело в эту сторону, то он, г. Лаговский, выйдет сух из воды, а всем прочим достанется-таки на порядках. Та только и беда, что надо отказаться от тысячи рублей и притвориться совершенным бедняком, гордым и надменным своею бедностию.
Чем кончили и на каком плане остановились лица, посвятив четверть часа времени сочувствию к незавидной судьбе г. Лаговского, мы не знаем; но вот и еще один анекдот, или быль, тоже о чиновнике, заимствуемый нами из официально оглашенного губернским начальством документа. (Делаем эти пояснения для лица, цензирующего наши статьи.)
С коллежским секретарем Цаппе случилось замечательное несчастие. 29-го января он, по дороге из Нарвы в Ямбург, потерял тюк с 2 928 листами гербовой бумаги разных сортов и разных достоинств, от листа в триста рублей до обыкновенной пятнадцатикопеечной. Тюк, конечно, вещь не маленькая, и обронить его чрезвычайно мудрено, а потерять и совершенно непонятно; даже отговориться крепким сном никак нельзя, потому что, при подобных отговорках, незачем, стало быть, и содержать охранной стражи из часовых и сторожей или специально для этой цели приставляемых к казенному имуществу чиновников. Утрата казенного имущества, за которое теперь должен поплатиться г. Цаппе, по прежним, в то время еще не возвышенным ценам на гербовую бумагу, составляет на 2 928 листов 5 043 рубли 95 копеек. То-то, думаем мы, многие начнут придумывать всевозможные circonstances atténuantes,[224] чтобы выпутать из беды бедного г. Цаппе!
