Маленькие люди, о которых мы будем сегодня говорить, едва ли не самые жалкие люди на земле русской. Они уже тем несчастны, что общество видит их несчастие почти каждый день и не только не замечает его, но даже считает это безобразно дикое явление явлением нормальным, вытекающим чуть-чуть не из природы вещей.

Мы говорим о купеческих мальчиках.

Заводя о них речь, мы вовсе не намерены забавлять наше гуманное общество мизерабельностью; еще менее мы способны вопиять к общественному великодушию. Нет, мы слишком стары для того, чтобы верить в русскую общественную инициативу, и потому обращаемся с нашими словами не к гуманности и либерализму разговаривающего русского общества, а к с. — петербургскому обер-полициймейстеру, сделавшему так много в полицейском управлении столицы.

Да, мы обращаемся к обер-полициймейстеру с делом, о котором, собственно, следовало бы говорить с обществом. Но как общество ничего полезного не делает и не хочет делать, то приятнее и короче надеяться на тех, которые могут делать. Таково современное состояние общественных дел при высоком развитии фразерствующего русского общества.

Наша просьба к с. — петербургскому обер-полициймейстеру рекомендуется общественному вниманию единственно для того только, чтобы не упустить случая заметить этому обществу его полнейшее бездействие, равнодушие к человеческим страданиям и жестокосердие, вопиющее на небо.

В предпоследний год первого тысячелетия России в Москве распочалась маленькая газетка, занявшаяся необыкновенно внимательно тормошением русского торгового сословия. С первого нумера, кажется, до последнего, она пилила дуроломов московской ножевой линии и с замечательною аккуратностью каждую неделю выволакивала на свет Божий хоть парочку торговых сычей. Непривычные к свету, они сидели и хлопали своими желтыми глазами, а читатели ахали, охали, смеялись и по временам сожалели. Более наше общество пока ни к чему еще не заявило своих способностей.

Газета, выхватывая скандал за скандалом из того злосмрадного болота, из которого московский гостинодворский Коцебу берет персонажи для своих прелестных произведений, доказала:

1) Что русское рядское купечество в предпоследний год истекшего тысячелетия России обращалось с мальчиками и так называемыми “молодцами” не по-человечески. Детей содержали гадко, требовали от них работы непосильной, били жестоко и даже убивали. Газета называла уличною кличкою почтенных московских коммерсантов, приобретших обширную известность своею дерзостью с приказчиками и зверством с детьми, отданными им “для обучения торговому делу”. Газета рассказывала ужасы.

2) Что торговый мальчик, с минуты отдачи его купцу, обречен на вечное непроходимое невежество.

3) Что мальчику ровно негде искать защиты, когда его калечит хозяйский кулак, приказчичий уступок и кухаркина затрещина. Что он гибнет молча, до тех пор, пока забьют в нем все человеческое, научат лгать, плутовать и притворяться.

Газета, подкрепив свои слова надлежащими доказательствами, говорила, что этому купеческому бесчинию надобно положить конец.

В этом же предпоследнем году прошлого тысячелетия “Экономический указатель” И. В. Вернадского, сгруппировав эти факты в одну конкретную, энергически написанную статью, доказывал настоятельнейшую надобность вмешаться в это дело и не дать теперешним торговым мальчикам вырасти в тех умников зеркальной и суровской линий, которых с большою выгодою можно возить для удивления Европы, если бы всю свою умственную дрязгу они умели выкладывать на языке, понятном гнилому Западу.

Как “à propos de bottes”[37] “Экономический указатель” приставил, что петербургское купечество идет несколько далее московского. То дерется со злости, а это иногда и пур сес ле педанс. “Придет”, говорит, “приказчик домой пьяненький, карячится, карячится, а потом потянет лапищу к детской головке и скажет: “Ну-ка, попка! Дай-кась я тебе безделицу взвошу!”” Ну, разумеется, и взвошит, то есть замотает пьяную лапищу в русой головенке да и пошатает ее безделицу туда да сюда. Это не за провинность, а так… занятно это очень. Экономическая газета профессора Вернадского указывала также на один вид систематического варварства, освященного торговым обычаем. У рядского купечества постановлено, что мальчик не должен сидеть ни дома, при хозяине, ни целый день, находясь в лавке или в магазине. Он должен непременно стоять. Его посылают относить покупки, гоняют туда, сюда, и, возвратясь усталый, он все-таки не смеет присесть, а опять становится стоять свою каторжную стойку. Ни один солдат, ни один столпник не простоял на своих ногах столько томительных часов, сколько простоял их на своих слабых ножках каждый ребенок, муштруемый русским рядским купечеством.

Из сведений, составляемых рекрутскими присутствиями о количестве забракованных людей и о причинах их обракования, оказывается, что в городских торговых обществах, отбывающих рекрутство, более всего людей, неспособных к военной службе “за расширением жил под коленами и на икрах”. Прямая причина этого явления непременно находится в связи с молодыми годами, которые мещанин выстоял в хозяйской лавке. Это уже есть преступление, имеющее много общего с членовредительством, которое строго карается уголовным законом. Это должно быть воспрещено не только в видах сострадания к детям, но даже и в видах облегчения производства рекрутских наборов.

“Экономический указатель”, перебрав всю эту историю, в конце своей статьи заключил статью тем, что почтенное рядское купечество продолжает иродову работу, занимаясь медленным и бескровным избиением младенцев.

Но из всего сказанного в этом году для рядских мальчиков не произошло пользы ни на одно маковое зернышко.

В год тысячелетия России не вытерпели мы и опять подняли этот вопрос, обратясь между прочим к русской прессе с просьбою толочь в дверь, пока она отворится и впустит рядских детей и в теплую спальню, и в светлую школу.

Мы, как умели, убеждали общество в необходимости немедленно вступиться за рядских мальчиков, как за самых несчастнейших детей в подлунном мире. Чтобы избежать упрека в голословном обвинении рядского купечества, мы повторили все сказанное об этом прежде нас другими и сопоставили положение рядских мальчиков с мальчиками, обучающимися у ремесленников, и, кажется, доказали, что положение ремесленного мальчика, без всякого сравнения, лучше положения мальчика торгового. Ремесленник не смеет уродовать своего мальчика. Есть институция, которая наблюдает, чтобы хозяин не дрался, чтобы он кормил ребенка здоровой пищей, давал ему теплое и светлое помещение, не заставлял работать более определенных часов и давал свободу в воскресный день и двунадесятые праздники. В большинстве случаев наблюдение производится довольно зорко, и за нарушение этих правил хозяева-ремесленники наказываются штрафами, оглашением и закрытием заведений. От этой благодетельной полицейской меры ремесленные мальчики стали живы, веселы, и смышленность их возбуждает удивление. Они рассудительно смотрят на свои обязанности к хозяину; исполняют его справедливые требования, но не боятся его кулака, шпандаря или аршина; но вечером в редкой мастерской вы не услышите чтения вслух какой-нибудь книжечки, выпрошенной тем или другим у своего “давальца”. В воскресенье до обеда “починочка”, а там приобретение орехов на заработанный четвертачок, игра, чтение, резвость. Ребенок растет по-ребячьи, а между тем учится и ремеслу, и видимо развивается в человека.

За торгового мальчика не заступается никакой комитет: нет никакого контроля за тем, как его содержат и как с ним обращаются. Он не имеет никакого понятия о своем человеческом праве; у него нет свободного воскресенья, ему не позволено поиграть, поболтать и порезвиться. Он весь стеснен, как ребенок, и никак не может развиваться в человека, ибо ему не дают сближаться с миром. Он весь, как орех в скорлупе, заключен в пошлом, узком, грошевыдавливающем кружке хозяйской лавки, в среде конски-глупой и молодцовской.