Мы старались сделать самые краткие извлечения из всех мнений, высказанных по вопросу о привилегиях, имея в виду всю приложимость этих мнений к торговле книгами и учебными пособиями. Усовершенствования в литографическом, гравировальном и типографском искусствах находятся в положении, совершенно солидарном положению всяких усовершенствований в области промышленности, и вполне нуждаются в законном покровительстве. Но, конечно, покровительство это должно быть рациональным и справедливым, и если законы о привилегиях находятся в неудовлетворительном состоянии в Англии, где в год выдаются тысячи привилегий и где промышленность не стоит на заднем плане между разными отраслями общественной деятельности, то нам следует обратить все свое внимание на существующие у нас правила о привилегиях, выдача которых у нас зависит от департамента мануфактур и внутренней торговли.

Этим мы оканчиваем свою заметку, желая вопросу о привилегиях всесторонней разработки в нашей литературе и советуя всем, кого занимает этот интересный вопрос, обратиться к статье Ф. В. Чижова, помещенной в 9 № “Вестника промышленности”.

Относиться серьезно к В. И. Аскоченскому или к произведениям его пера не принято в русской литературе. Серьезное слово о нем скажет разве только будущий историк современной русской литературы, и слово то, вероятно, будет короткое, ясное, определенное; такое слово, какого вполне заслуживает редактор “Домашней беседы” и которое давно следовало бы ему сказать для того, чтобы никогда уже не возвращаться к его популярному имени. Мы должны были употребить эту оговорку, чтобы снять с себя упрек, который могли нам сделать при виде статьи, в заголовке которой стоит имя г. Аскоченского. Мы чужды всякого желания полемизировать с г. Аскоченским, ибо вполне понимаем всю бесполезность такого труда; но мы считаем себя обязанными высказать кое-что по поводу воспоминаний г. Аскоченского о недавно умершем малороссийском поэте Тарасе Григорьевиче Шевченко, которого г. Аскоченский в 33-м выпуске “Беседы” удостоил своих воспоминаний. В воспоминаниях этих почтенный писатель, с свойственною ему одному сообразительностию, хваля покойника, мазнул его такими тенями, которые, по нашему мнению, не идут для светлого облика “любого кобзаря Украины”. Но прежде чем коснемся художественного абриса, мы позволяем себе просить наших читателей обращать внимание на то, как г. Аскоченский оттушевывает некоторые стороны в Шевченке. В принятом г. Аскоченским способе расписывания заметно сильное преобладание холуйского[161] разгула кисти. Г. Аскоченский, точно как богомаз[162] Холуйского уезда, станет мазать известною краскою одну фигуру, прихватит ею один бок и другой, и именно тот самый бок, которым соседняя фигура повернута к раскрашиваемому лицу. Он не избежал этого и в своих воспоминаниях о Шевченке. Растушевывая покойного поэта, он захватил своей щетинной кистью и Чужбинского, и других лиц, вспоминаемых при сей верной оказии, а что всего интереснее, замахнул и самого себя. Таковы следствия холуйского способа отделки личностей.

Воспоминания свои г. Аскоченский начинает таким приступом: “Эх, Тарасе, Тарасе! За-що менé охаяли люд (орфография “Д<омашней> б<еседы>”). Зá-що прогомонúли, що я тéбе орлá могó сúзого оскорбúв, облáяв?.. Боже ж мiй милостивый! Колú ще вонú не знали, де ты и як ты, и що таке, а я вже знав тебе, моего голуба, слухав твоего “Ивана Гуса”, слухав друга твои думы, которых не бросав ты, як бисер перед (нехай выбачают) свинями…” Заявив с первых строк фамильярность с Шевченко в таких выражениях, которые заимствованы самым известнейшим нашим писателем Чернышевским у известного полицмейстера, г. Аскоченский очень вяло сочиняет акт своего первого знакомства с Шевченком. Встреча эта произошла в 1846 г. в Киеве на Старом городе в квартире А—вых. Дело было после чаю, в небольшом садике. “Тарас (г. Аскоченский не изменяет интимной замашке) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней “не по ладу”, запел: “Ой не шуми лýже””. И запел он это, по словам г. Аскоченского, дурно, но, однако, его музыкальное ухо редактора “Беседы” слышало в пении “что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевающее”. Г. Аскоченский осведомился о певце и, узнав, что это Шевченко, “вскрикнул и в ту же минуту встал и подошел к любимому поэту “Кобзаря”” (г. Аскоченский иногда выражается, что говорят у малороссиян, “не дошмыги”). “Опершись о дерево, я стоял и слушал, — говорит он. — Вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: “чорный цвет, мрачный цвет”, пародируя провинциальных певиц. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я смотрел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А—ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее”. (Заметьте: “поднес” рюмку водки. Г. Аскоченскому он бы, разумеется, ее “подал”.) Г. Аскоченского окружили дамы и просили его “спеть что-нибудь”. Он сел к фортепьяно и запел: “Погляди, родимая”. Шевченко стоял перед ним и пристально смотрел ему в глаза. Песня понравилась поэту; он узнал, что она сочинена г. Аскоченским, и поблагодарил его. Чрез несколько дней г. Аскоченский “забрел как-то на взгорье Михайловской горы” и над крутым обрывом увидел Шевченку, который “сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как немцы говорят, dahin[163]”. Нынешний редактор “Домашней беседы” подошел к поэту; но тот его заметил только тогда, когда он “остановился сбоку”. (Что за способность так незаметно подходить к человеку! Это напоминает брата редактора, доктора А. Аскоченского, который, возражая “Современной медицине” (см. № 18, 1861 г.), что врачи при наборах не берут взяток, сознается, что он “в течение восьми дней следил за дверями” одного своего собрата, и тот, надо полагать, этого не заметил. Не на своих местах эти гг. Аскоченские — таланты их гибнут.) Наконец Шевченко увидел г. Аскоченского, и тут между ними произошел следующий разговор:

“А! бувайте здоровы. Чого вы тут?” — спросил Шевченко.

Но пусть г. Аскоченский сам рассказывает:

— Того ж, чого и вы, — отвечал я с усмешкой.

— Эге! — сказал он, как будто тоном несогласия. (Он, верно, вспомнил пословицу, гласящую: “quod licet Jovi, non licet bovi”.[164] Вы з якой стороны?

— Я воронежский.

— Сидайте, панычу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

— То вы, мабудь, козак?

— Був колысь, — отвечал я. — Предки мои точно были казаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

— Якiй же гаспид перевернýв вас на Аскоченского?

— Того уже не знаю.

(Как жаль, что г. Аскоченский не объясняет; но относился этот его разговор с Шевченко к той поре, когда редактор “Беседы”, по собственному (печатному) сознанию, имел слабость лгать. Теперь поневоле затрудняешься — верить ли тому, что г. Аскоченский был когда-то козаком, происходит от Кочки-Сохрана и, Бог весть, “з якого гаспида перевернулся в Аскоченского”.)

Беседа прервалась. Г. Аскоченский закурил сигару.

— Ой, панычу, москаль подiйде, буде вам. Г. Аскоченский засмеялся.[165] Они долго сидели молча; наконец “ходúм”, сказал, поднимаясь, Шевченко.